Хватились вроде соседи-то, помогать, но поздно, попростывали девочки. Своей беды было – не расхлебаешь.

Приходит Князь. Заводи новую семью, вдовы есть, есть и девки. Мужик еще в соку, охотник известный, пушнину нашивал – люди смотреть сходились. Рысей один живьем ловил. Правильный мужик.

А он жену любил и запил. Дом у него сгорел в запой, самого едва вытащили. На снегу лежит, рукой помахиват: гори оно, дескать, прахом. Проспался – в заготконтору, аванс получил, обмундировался, и в тайгу. Больше уже в деревне не жил. Не мог среди людей. Бабы его не забавляли – к ним он спокойно, а вот детей видеть не мог – запой случался.

Охотился он тогда на Талом. Вот мы, которые говорим – Талый, а другие – Теплый. Это одно и то же – солнопешная покать Шунгулешская, ха-арошие места… Теперь считается уже ухаловская тайга, бывшая князевская-то.

Собак Князь навел, не то пять, не то шесть. Собачник! Говорят, правильно, собаками вроде и медведей давил. Они его держат, а он прирезават… Не знаю уж, правда, нет ли, врать не буду, но железный мужик, с него станет.

Смелый был, пока не остарел. С рысями, брат, тоже не шутка, живую-то брать. Хорошо их принимали в Зооцентр.

Или вот еще, по гостям любил ходить… Сидишь в зимовье – валит со всей сворой по тропе. Веселый был в тайге: «Мы от вас подвигов ждали!» Товарищ верный, в соседях с ним хорошо было. Всю тайгу нашу знал, всю рыбалку по нашим рекам… Правильно, всегда посоветует, куда подаваться: где зверь, где белка. Придет это в гости да еще плашки по пути пересмотрит. Иди, говорит, хозяин, наловилось у тебя, понападало! Смеется. В поселок выйдет – зверь, не человек, да еще пьяный, а в тайге веселый, ей-бо!

Участок обрабатывал – на пятерых! Ох и агромадный был участок! Стояли у него там четыре зимовья, он и пановал. Передовик числился. Что ж, правильно… своим одним хребтом тайгу поднял. Ну, тут хорошие люди и подсмотрели. Удобная тайга, уж такая удобная… Поляков-то с Ухаловым. Эти, значит, сообразили, обделали. Ухалова Петьку, Петра-то Панфилыча, сам Князь и отогрел на груди, как гадюку. Отводят им вдруг участок так, что треть князевской тайги по Юшкевичев ключ имя попадает с двумя избушками его.

Значит, так линия идет, а потом так. Повыше ручья Кобылки на Юшкевичев и дальше. В конторе подписали, значит, законное положение, получают они план-задание!

Ну вот. Приходят ко Князю, обсказали ему трезвому это дело. Он усмехается: тайги на всех хватит, мол, ребяты, в конторе решили – берите тайгу, будем соседи. Вот и ладно. Но, мол, прошу вас, плашник мой оплатите, который контора не оплатила, избенки мои тоже возьмите не даром, а за пятьсот хотя бы рублей на старые деньги. За зимовья контора ему тоже не платила, он их и к оплате не представлял… Все по-людски, ведь хозяйство забирают, не пустую тайгу. Отдай деньги принародно, сам человек, и другие видят! Но Поляков говорит – нет! Нет и нет! Ничего тебе, говорит, не будет. Плашник теперь наш, избенки наши, подпись видишь? Бумага! То есть в чем спор-то? Тыщу рублей с небольшим старыми-то деньгами – плюнуть и растереть! Он и просил-то для очистки совести, а то получается – отступил мужик от тайги с первого окрику, перед другими охотниками нехорошо. Князь ведь, имя-то дороже тыщи! А охотоведом, надо сказать, был у нас тогда Юрасик, имя его не помню даже, до того ничтожный человечек был. Он у Полякова как налим в кукане: тот ему мяса подкинет, из бутылки в горло плеснет и делает что хочет в промхозе. Он тут тоже присутствовал, Юрасик-то. Как?! Меня, охотоведа, не уважаешь? Я подписал! Мое решение нарушать?! Поляков-то его подогреват, подкалыват: дескать, власть окажи, чтобы люди боялись. Поскандалили они, и Князь убежал от греха в тайгу.

Убежал-убежал, но сделал ошибочный шаг: погрозился при всех, что зимовья сожгет и плашник поколет. Однако вреда он никакого не сделал в тайге. Поляков же не дремал. Он своему напарнику, Петьке-то Ухалову, Петру-то Панфилычу, так говорит: «Мира не будет! Мы у него тайгу забрали – надо дальше толкать. Или он нас, или мы его. Давай задавим и будем первыми охотниками: премии наши, грамоты наши, Доска почета наша, власть в промхозе наша». Стали караулить. Князь и попался. Добыл весной двух лосей без лицензии и пришел по лошадь в деревню. Вывозит мясо, давай прямо на улице туши пилить, мясом торговать. Пьяный был уже. Правильно. Другой бы на его месте – через трассу в экспедицию. Умные люди в экспедицию тушами загоняли. А ему – тот приходит, говорит, мяса надо, другой приходит, всем продай. Поляков и Ухалов с инспектором и заловили его на месте. Передовик – браконьерским мясом торгует?! Сами будто не торговали! Дело известное.

Поляков из района писателя привез… Заядлый охотник, все с Поляковым козовал. Как не постараться, для милого дружка сережку из ушка! И вот Князь-то в газете пропечатан. Кровожадный зверь, браконьер. Корыстолюбец, не пожалел стельных коров! Главное – стельных коров! – обои бычки были! Написал: капала с лосиной морды вода прозрачная, зверь прислушался, грянул бандитский выстрел из обреза. Сильно, конечно, написано было, хоть и не стреляют из обреза по лосям. Какая вода по насту с морды капала? Наверное, сам выдумал все да напечатал.

Это и доконало Князя, писатель-то из газетки.

Штраф он, правильно, выплачивает сразу до копеечки. Юрасик ему добавляет – увольняем тебя, мол, за преступление. Припомнил. Разве, мол, по договору поработай на угодьях общего пользования! В бросовой тайге! Князь обиделся, правильно. На поезд – и в Тарашет. Наниматься. А там уже ему встреча приготовлена. Как же, говорят, знаем такого, много наслышаны вами! У нас своих браконьеров хватает, будем чужих акклиматизировать? Шунгулешских не надо!

С тех пор Князь у нас и не появляется. В Тарашет, говорят, ездит пушнину сдавать, через кого-то, не под своим, надо заметить, именем.

Ведь какой мужик был! Что только не прошел! Огни и воды, медные трубы, настрадался. Говорят, на Шамановском живет. Спустится к людям через хребты большие, продаст пушнину хоть направо, хоть налево, кому быстрее, попьет водочку, и обратно.

На тракту его встрел однажды, в столовой. Угощал меня. Борода седая. Не дай, говорит, бог, не доведи что случится с Поляковым да Ухаловым! Все на меня через них упадет, скажут – отмстил. Пригрел, говорит, змею, Ухалова-то! Он ведь его к себе в тайгу на год брал, наставлял-обучал. А тот потом к Полякову переметнулся, тайгу-то всюе высмотрел, ну и навел…

Поляков-то с Ухаловым тоже как змеи жили, таскали друг дружку в суд. Враги стали правильные. Ухалов-то перенял науку у Полякова да его же и подстриг потом, выжил из тайги. Говорит на собрании – эксплуататор, Поляков-то! Это, как известно, не рой другому яму, правильно? Вот тебе и вся тайга стала ухаловская, а мы-то, старые охотники, знаем, чья тайга, – князевская! Ну, что говорить, кто сумел – тот и съел. Теперь таких охотников нету. Где он теперь доживат? Может, и помер уже, царство ему небесное!

Большой был охотник, большой…».

А Князев еще не умер, он еще жил эту осень.

На рассвете он проснулся у своего знакомого в Нижнеталдинске, у Черепанова Егорши. Он долго соображал, зачем это он оказался в Нижнеталдинске, что его привело в родные края.

На старое пепелище потянуло? Это нехорошо, не к добру…

Он теперь и продукцию сдавал в Тарашете, чтобы не ходить в Нижнеталдинск, не видеть никого. Да и ближе… а теперь сто километров круглых до Шамановского.

Князев уже обулся и искал, шаря в темноте вокруг себя, мешок.

Хозяин проснулся, зажег подвешенную на шнуре лампу у постели.

– Чо ты, Князь? Ты чо? Ночь ишо!

– Извиняй, Егорша, разбудил… Кончаю ночевать, в избушку идти надо.

– Спи ты, крестная сила! Чумовой!

– Спасибо, не могу. Собачки там воют, поди.

Выйдя из Нижнеталдинска, Князев сел на камень у дороги и перевертел наспех завернутые портянки, поправил содержимое мешка, отхлебнул из чекушки. Чуть-чуть отхлебнул, чтобы не пекло: идти было сто километров, два дня. Для старика это могла быть последняя дорога, вот уж сколько лет решался он только на пятидесятикилометровые походы в Тарашет, а тут – сто, а собаки у зимовья привязаны.