Мама несколько секунд молча наблюдала за ней, потом шагнула вперёд и сжала красные, огрубевшие от работы руки. Старый пуховый платок соскользнул с ссутуленных плеч и мягкой волной упал на покрытый протёртым узорчатым паласом пол.

Ида взяла помаду и стала красить губы, краем глаза наблюдая за ней в зеркале.

– Ида, – нерешительно начала мама и опустила глаза. – Я вот что спросить у тебя хотела. Друг твой, юноша этот… Дима, кажется. Про Нину Михайловну говорил, Листовничую. С ней случилось что?..

Ида застыла на мгновение, сжимая в пальцах помаду. Слова не шли с языка, сердце тревожно сжалось, словно в предчувствии чего-то страшного.

– Я не знаю, – соврала она. – Димка чего-то там напутал, а я не знаю ничего точно.

– Лжёшь! – неожиданно громко воскликнула мама, и Ида вздрогнула от испуга. – Лжёшь! Чувствую, что лжёшь! Сознавайся, чем вы там таким с этим твоим Димкой занимаетесь?!

– Ничем, – пролепетала Ида. – Я танцую, он…

– Ида, – уже дрожащим голосом, со слезами на глазах сказала мама. – Ну не обманешь ты меня. Я ж тебя как облупленную знаю. Скажи мне правду, чтоб сердце моё успокоилось! Ида… – Она подошла к ней, взяла за плечи и заглянула в глаза. – Идочка… Неужели ты в этом… неужели партизанка?

Ида не ответила. Она просто не знала, что отвечать. Сказать всё, как есть она не могла, а снова лгать не хотелось. На неё внезапно навалилась тяжёлая тоска, руки опустились и повисли безжизненными плетями. Как же она устала!.. От всего – от войны, от немцев, от вынужденности говорить неправду…

– Мама, не спрашивай меня ни о чём, – жалобно попросила она. – Пожалуйста, не нужно.

Мама подобрала с пола шаль, накинула себе на плечи и без слов вышла из комнаты.

Народу в тот вечер в кабаре собралось мало – всего-то человек тридцать. Ида рассматривала их из-за тяжёлой, пыльной кулисы. Всё те же лица. И фон Вайц сидит за тем же столиком, что и обычно – почти у самого выхода, а рядом в погнутом жестяном ведёрке стоит букет роз, который ей обязательно принесут в гримёрку часом позже. Вот только розы сегодня были не белыми, как всегда, а почему-то красными.

Чуть поодаль от Маркуса сидел ещё один эсэсовец. Ида не знала его имени, но частенько видела на своих выступлениях. Он никогда не принимал участия в общем веселье, предпочитая рюмку за рюмкой глушить коньяк, а его взгляд всегда пробирал её до костей – до того он был пристальным и холодным, будто в его глазах застыли кусочки антарктических льдов. Ида замечала, что сколько бы он ни выпил, всегда оставался трезвым, даже походка была такой же твёрдой, тогда как другие нередко падали прямо на столы, роняя на пол посуду. Идеально выглаженный серовато-зелёный мундир великолепно сидел на его мускулистой фигуре, чёрные перчатки и фуражка с эмблемой в виде черепа и скрещенных костей лежали на столе. Он постукивал пальцами по подлокотнику обитого плюшем стула, будто в ожидании чего-то, и осматривал зал своим внимательным цепким взглядом.

И вдруг он посмотрел прямо на неё. Ида испуганно отпрянула и скрылась за кулисой, но, казалось, он может видеть и сквозь неё – она явственно ощущала на себе его взгляд. Он рассматривал её с нескрываемым интересом в холодных глазах и лёгкой, почти незаметной улыбкой на худом, чисто выбритом лице.

Ида повела плечами, стремясь сбросить с себя это наваждение. Конечно же, он не умеет смотреть сквозь шторы, что за чушь! Она поправила причёску, вскинула голову и пошла в гримёрку, стараясь идти как можно твёрже, но колени предательски подгибались. Интересно, и чем её так напугал этот эсэсовец? Обычный немец, как и все остальные…

«Нет, – тут же возразила Ида самой себе, – не такой, как остальные, другой». От него веяло страхом. Он походил на затаившегося хищника, в любой момент готового сделать прыжок и сжать на твоём горле свои смертоносные челюсти. Он был опасным, гораздо более опасным, чем другие. И если фон Вайца Ида знала, могла предугадать его поведение и поступки, то незнакомый эсэсовец был для неё полнейшей тайной.

Ида уселась на пуфик перед зеркалом, включила свет и вгляделась в своё густо напудренное лицо. На нём не отражалось никаких эмоций, тогда как внутри всё сжалось в тугой комок от страха перед чем-то неведомым. Она покрыла губы ещё одним слоем помады и зачем-то нащупала рукой завёрнутую в носовой платок гранату. Металлический бок приятно похолодил пальцы.

И только тут она вспомнила, что не видела в зале Зиммеля. Странно. Он ни разу не пропускал ни одного её выступления, почему же не пришёл сегодня?

В гримёрку заглянул Женька, деловито осведомился, готова ли она, и после утвердительного кивка скрылся, а Ида принялась одеваться. Программа сегодня была насыщенной, и она приготовилась долго работать.

Зиммель явился после четвёртого выступления. Ида поправляла макияж в гримёрке, когда услышала голоса в коридоре.

– Дай сюда, – донёсся до неё повелительный голос Зиммеля. – Я сам передам.

– Мне приказали передать лично в руки, герр офицер! – возразил посыльный.

– Ты идиот? – повысил голос Зиммель. – Давай, я сказал!

Через секунду он стремительно шагнул в гримёрку, захлопнул за собой дверь, и решительно подойдя к Иде, небрежно бросил букет прямо на туалетный столик. Ида вскинула голову и сощурила глаза.

– Как это понимать, герр Зиммель? – возмущённо спросила она. – Вы ворвались ко мне, кидаетесь цветами. Опять ревнуете?

– Не до этого, – внезапно на чистом русском ответил он ей. – Вставай и быстро одевайся.

Ида застыла в немом изумлении. Он говорил абсолютно без какого-либо акцента, словно русский был его родным языком.

– Чего вылупилась? – спокойно бросил он и, схватив её за локоть, резко рванул вверх. – У нас есть десять минут, не больше. Шевелись.

– Что… как… – изумлённо забормотала она. – Вы…

Он круто развернулся на каблуках, сдёрнул с вешалки пальто с шалью и бросил ей. Ида машинально поймала их, но так и продолжала стоять посреди гримёрки истуканом, вовсю пяля на него ярко накрашенные глаза. Зиммель раздражённо вздохнул, шагнул к ней и принялся сам натягивать на неё пальто.

– Совсем уже сдурели вы там, в своём подполье. Тебе командирша твоя не говорила, кто я такой? Где они только дур таких набирают? Русский я, второй год уже с вашим подпольем работаю.

– Как русский? – выдохнула Ида.

– Очень просто. И зовут меня Степаном, а не Куртом. – Он запахнул на ней пальто и стал застёгивать пуговицы. – Я только что из комендатуры. Раскрыли ваше подполье, сейчас рассылают полицаев. Арестовывать всех. Так что торопись, я тебя из города вывезу, мою машину не проверяют.

– Раскрыли? – ахнула Ида. – Как раскрыли?

– Как, как. Заладила. Предатель у вас есть. Кто точно, не знаю. Так что шевелись.

– А остальные?

– Не знаю. Видел только вашего связного, Исаев, кажется, фамилия. Смешной такой, долговязый и кучерявый, как Пушкин. Уже в подвале у эсэсовцев сидит, вас дожидается.

Ида оттолкнула его и принялась застёгиваться сама. Раскрыли… Димку арестовали… Его ждёт та же судьба, что и Листовничую? А что, если арестовали всех, кроме неё? Всё это никак не хотело укладываться в голове, мысли вдруг стали тяжёлыми и громоздкими, как кирпичи.

Её поражали спокойствие и невозмутимость Зиммеля. Стоит тут и так спокойно говорит о том, что подполье раскрыли, будто рассказывает о вчерашней прогулке по парку! Она быстро, но пристально глянула на него. А тот ли он, за кого себя выдаёт? Действительно ли русский? Или сейчас возьмёт её за руку и приведёт прямиком в лапы фашистов?..

Димка говорил «Кинула и беги». Но она не побежит. Потому что бежать ей некуда. Ида подняла голову и, ничуть не колеблясь, уверенно и без страха сказала:

– Я остаюсь.

– Что? Остаёшься?

– Да.

– Чёрт, какая же дура. – Зиммель снял фуражку, нервно пригладил ладонью волосы и резанул по ней гневным взглядом. – Ты хоть понимаешь, что с тобой будет? Я твоё имя видел в списках, и через десять минут…

– Я остаюсь, – твёрдо повторила Ида.