Все больше напрашивался вывод: Карла любила его, она видела в нем выдающегося человека и потому не замечала его пороков. И когда он сам, цинично, с усмешкой обрисовал себя ловким обманщиком, она впала в полное отчаяние.

Но, с другой стороны, будь Карла его любовницей, разве она мирилась бы с десятками его скотских интрижек, о которых, несомненно, знала?

На все вопросы Карла отвечала охотно, только о своих отношениях со Скалой и с Шиком упорно молчала. Что же надломило ее психику? Может быть, наглая похвальба Шика, что он использовал каждую мало-мальски привлекательную женщину?

Голова профессора трещала от всех этих вопросов, он подолгу сидел у постели Карлы, стараясь ухватить нить доверия. Но Карла откликалась только на его последние слова: «Покойной ночи», и всегда одной и той же фразой, ничего другого от нее не удавалось добиться: «Почему вы не даете мне умереть?»

Профессору было ясно, что она говорит это совершенно искренне.

Помог случай: однажды профессор вернулся с женой с концерта, и ему вздумалось заглянуть к Карле в этот поздний час. Больная испуганно взглянула на него, когда он вошел без обычного белого халата. Его темный вечерний костюм напомнил ей мир, в который она так не хотела возвращаться.

Профессор заговорил о концерте, о гастролях оркестра чешской филармонии, исполнявшего сегодня симфоническую поэму Сметаны «Моя родина». Профессор сам был музыкантом и увлекся настолько, что чуть было не упустил момент, которого ждал так долго: глаза Карлы оживились, щеки порозовели.

Заметив это, профессор стал рассказывать о концерте еще увлеченнее. С тонким пониманием музыки он анализировал новую трактовку симфонии, созданную молодым дирижером. Он напевал мелодию, изображал смену темпов, говорил, говорил, а сердце его учащенно билось: он видел, что все это захватило и Карлу.

Теперь надо быть особенно деликатным и осторожным, не порвать тончайшей ткани ее интереса к внешнему миру.

В тот вечер Карла не сказала своей обычной фразы. Она произнесла тихо, едва слышно:

— Как чудесно… Спасибо!

Весь лечебный персонал — доцент, ассистенты и врачи — едва не счел старика ненормальным, когда по его распоряжению в палату больной был внесен рояль.

— Мы сыграем для вас, я и моя жена, — сказал он Карле, и она с благодарностью — так ему показалось — коснулась его руки.

О профессоре говорили, что из него вышел бы не только хороший поэт, но и замечательный виолончелист, если бы он не стал выдающимся медиком. И никогда не играл он с таким подъемом, как здесь, в палате Карлы. Он ни разу не взглянул на нее во время игры, а когда последние звуки замолкли и профессор увидел слезы в глазах Карлы, он погладил свой инструмент как святыню.

«Что же теперь, как быть дальше?» Профессора охватило беспокойство, хорошо знакомое врачу в решающий момент: спасу я пациента или погублю его?

Он перевел тревожный взгляд с циферблата своих часов на лицо больной, словно надеясь прочесть ответ на этот вопрос.

И вдруг вступительные аккорды концерта Дворжака нарушили раздумья профессора. Играла его жена Ирма. То, что помогает в минуты уныния мужу, поможет и его пациентке, решила она.

Адажио… Музыкант в профессоре берет верх над медиком. Adagio non troppo… Пальцы профессора нежно, с любовью, сжимают тонкий гриф виолончели. Non troppo… да, конечно, non troppo!

Карла ощутила безмерное облегчение, словно она долго и безнадежно блуждала в потемках и вдруг увидела свет. Так, наверное, чувствует себя птица, уставшая от бесконечного полета над бурным морем, когда она наконец садится на сухой камень в заливе… Слезы навертываются на глаза Карлы. Перед ней узенький мостик от настоящего к прошлому. Она старалась не оглядываться на прошлое, неделями гнала от себя всякий проблеск воспоминания, и вдруг это прошлое вновь возникло перед ней. Нет, это уже не мостик, а целый мост, слишком шаткий, чтобы по нему прошел человек, но его достаточно, чтобы пропустить мысль, воспоминание, сожаление.

Музыка — это волшебная палочка. Взмах — и Карла стала маленькой девочкой с дешевой лентой в косичке. Сиротка, потерявшая мать. Она жмется к дяде, ее плечики вздрагивают, но сердце уже не болит так сильно… Куда же делся дядя? Он растаял, растворился в радужных переливах жемчужных слез…

Карла уже сидит в большом, ярко освещенном концертном зале «Сокольский стадион». (Какое глупое название для концертного зала!) Рядом Иржи, он держит жену за руку, но даже не замечает ее, впрочем, это неважно, довольно того, что он держит ее за руку, а она носит под сердцем его ребенка. Она прижимает руку Иржи к себе… Она не хотела идти на концерт, но Иржи настоял, он не стесняется ее обезображенной беременностью фигуры… На эстраде высокими тонами поют кларнеты, они исполняют дворжаковский концерт. Дирижер замирает в восхищении, он упоен музыкой, упоен ею и Иржи, сидящий рядом с Карлой.

Как же он, Иржи, не понимал, в какую бездну он вверг Карлу, уехав от нее?! Сотни женщин лишались мужей в то время. Но для Карлы это оказалось труднее, чем для многих других: ведь у нее не было ни одного близкого человека, когда из пучины одиночества она рука об руку с Иржи поднялась на золотую вершину счастья. Она верила тогда, что это навеки, собственно, даже не верила, а просто не задумывалась ни о чем. С ней был муж — опора, уверенность, любовь. Да еще ребенок. Высоко, где-то в самом небе искрилось ее счастье. И вдруг погасло.

Суровая жизнь — хорошая школа. Это она связала Карлу по рукам и по ногам, не позволила ей протянуть мужу руки на прощание, заставила молчать, когда ей хотелось крикнуть: «Не уходи!» На час, на день, на неделю помогает твердая воля, но тем хуже становится человеку потом. Одинокая сосна на скалистом утесе тоже выживает, но кому ведомо, сколько страданий и лишений переносит она в своей безрадостной жизни, без опоры и защиты, под вечными натисками вихрей и метелей.

У Карлы отняли сына: он будет жить в деревне у бабушки, бегать на солнышке, пить молоко. Что верно, то верно, ему там будет лучше, и кому, как не матери, понять это? Но понять — одно, а пережить — другое. Карла поняла, что она должна быть холодна с родителями мужа, который отверг ее. Ведь она в разводе с Иржи. И она отказалась переехать к ним и поступить учительницей в какую-нибудь из окрестных школ.

Да, она поняла, а они, конечно, нет. И по-настоящему охладели к ней. Сколько слез пролила потом Карла…

Слезы… Зыбок мост воспоминаний. Нет, Карла уже не плачет. Вся она как-то поникла, поддалась чарам музыки и жадно прислушивается.

…Близко, совсем близко ей видится стриженая головка Кете Хафтл. Кете глядит на нее с укоризной. Кете! Как едва расцветший полевой цветок под косой, погибла она где-то в концлагере Бреслау. Она первая открыла глаза Карле. Десятки книг и брошюр прятала Карла в тайниках своего домика, десятки молодых людей побывали у нее, широко открылись окна в новый мир. И все это благодаря Кете…

В проникновенной музыке виолончели Карла словно слышит голос Кете и будто говорит с ней:

— Ты упрекаешь меня, Кете, что я не выдержала первого же испытания, которому подвергла меня жизнь? Упрекаешь?

Стриженая головка с глубокими глазами улыбается добродушно и чуть снисходительно. Нет, Кете не упрекает. А если и упрекает, то только за то, что Карла поддалась слабости и захотела умереть. Кете была всего на несколько лет старше Карлы, но она была мудра, как человек с большим жизненным опытом. «Самая чистая вода грозит гибелью, если безрассудно броситься в нее разгоряченной», — говаривала Кете, упрекая Карлу за нетерпение, за привычку действовать очертя голову. И наше кристально чистое время грозит гибелью слишком поспешным, опрометчивым, разгоряченным… таким, как Карла.

Карла зажмуривается, чтобы не видеть ласкового взгляда Кете.

Потом началось… Карла шла из школы к троллейбусу. В этот день занятий в классах не было, потому что не пришел ни один ученик. Озабоченный, но улыбающийся директор сказал учителям: «Ну, что ж, по домам, друзья. Соберемся после…» — он сделал многозначительную паузу. Карла помнит, как приятно ей было услышать слова «после войны», но при мысли о боях за город страх закрался в ее сердце.