Скала смущен: он никак не может вспомнить фамилию полковника, который познакомил его с профессором. Ведь они недолго служили вместе, всего лишь около полугода после Мюнхена.
— Он любил людей искусства, — говорит Иржи, чтобы скрыть смущение.
— Не только искусства, — улыбнулся профессор. — Людей вообще. А кстати, почему мы с тобой на «вы»? — говорит он, заметив партийный значок на отвороте пиджака Иржи. — Да, он любил людей, — возвращается профессор к прежней теме. — А то, что он так много общался с людьми искусства, — чистая случайность. Дело было так…
Скала встревожен.
«Не за тем же он пригласил меня сюда, чтобы рассказывать о полковнике, — думает он. — Вспомнил, фамилия этого полковника — Страник, Антонин Страник. По специальности он был инженер… Видимо, с Карлой случилось что-то страшное, и потому профессор умышленно затягивает разговор. Ведь он понимает, с каким нетерпением я жду хоть слова о Карле». Не в силах подавить волнение, Иржи почти не слушает спокойного повествования профессора.
Антонин Страник попал в незнакомый город как раз в те дни, когда партия перешла в подполье, рассказывает профессор. Первый коммунист, с которым он здесь познакомился, был актер Славик, тоже впоследствии погибший, его замучили еще до суда гестаповцы. Вот почему Страник так сблизился с художественной интеллигенцией. Да это было и безопаснее с точки зрения конспирации: кутежи, веселые домашние сборища, а на самом деле трудная работа подпольщиков. Да, молодец был полковник! В партию он вступил, еще будучи студентом-технологом…
Скала нервно закуривает сигарету, это удается ему только с третьего раза. Профессор замолкает на полуслове, снимает золотые очки и тщательно протирает их носовым платком.
— Ты, наверное, решил, что я бездушный человек, — тихо говорит он, щуря близорукие глаза. — Это не совсем так, друг мой… Не бойся, если бы дело было совсем плохо, я немедля сказал бы тебе. Нет, она не безнадежна, но выздоровление наступит далеко не сразу. Я больше боюсь за тебя, чем за нее… — Профессор делает паузу, Скала не сводит с него тревожного взгляда. «В чем дело?» — думает он.
— Она пыталась покончить с собой, — говорит профессор, опуская глаза. — Самым глупым способом, говорю как врач. Самым волевым способом, признаю как человек… Кстати, практически у нее и не было другой возможности… Она разбила себе голову о стену. И очень сильно, друг мой. Счастье еще, что в тесной тюремной камере у нее не было места для разбега…
У Скалы вся кровь отхлынула от сердца.
Карла, его Карла, трепетная лань! Сколько раз он, мужчина, кокетничал мыслью о самоубийстве. Пистолет, самолет, азартная дуэль с вражеским летчиком… И всегда пасовал, всякий раз! А эта женщина при первом ударе судьбы нашла в себе силы искать смерть в четырех стенах.
— Теперь ты понимаешь, почему я начал издалека! — Профессор выпрямляется и, заложив руки за спину, прохаживается по комнате. — Мне хотелось, чтобы ты понял, какую она пережила трагедию… Погоди, погоди! — он делает жест в ответ на немой протест Скалы, поднявшегося с места. — Я понимаю, сейчас в тебе напряжен каждый нерв. Но ты должен владеть собой, ведь мы говорим об очень важном, о всей дальнейшей жизни. — Помолчав, он садится напротив Скалы. — Рану залечили, но пациентка впала в глубокую депрессию, возможно, вызванную сотрясением мозга. Мы опасались, что она вновь попытается покончить с собой. Вот почему я велел перевести ее сюда. И по той же причине вызвал сейчас тебя. Чтобы врач, а особенно психиатр, мог правильно лечить, он должен знать все. Понимаешь, все?
— Спрашивай, — шепчет Скала.
— Меня интересует, когда начался разлад между вами.
— Разлад… — задумывается Иржи. — Понимаешь ли… — Немного смутившись, он начинает рассказывать. — Трудно признаться, но уже из Советского Союза я вернулся иным человеком. Может быть, я просто отвык от Карлы, а может быть, причиной была моя болезненная мнительность, особенно усилившаяся после того, как я получил ожоги… — Скала нервно вытирает лицо. — Так или иначе, вернувшись, я был разочарован. Возвращение на родину мне представлялось примерно так. Бывший мой полк в парадном строю во главе с полковником встречает меня как героя. Звучат фанфары, жена и родители плачут от радости… Находясь вдали от родины, я боялся вернуться, а вернувшись, был разочарован. Все крайности. Смешно и глупо. Иногда, думая об этом, я ищу себе оправдания, твержу, что, видимо, плохо понимал разницу между родиной и Советским Союзом, не сознавал, что возвращаюсь домой в пору суровой и беспощадной борьбы, которая не щадит ничьих нервов. Если бы у меня было с кем поделиться мыслями и чувствами, рассказать о своем смятении, найти поддержку… Но я был одинок со своими сомнениями, я грыз себя, и все вот из-за этого… — Иржи показывает на свое лицо, пристыженно опускает голову и глухо повторяет: — Из-за этого…
— И вот, — продолжает он, — хотя я должен был прозревать с каждым днем, в голове у меня, наоборот, все больше мутилось. А жена…
— Рассказывай, рассказывай… — тихо подбадривает профессор, не глядя на Скалу, чтобы не смущать его.
— Рассказывай! — с горечью повторяет Иржи. — Как рассказать о хаосе, о смятении, о полном тумане в голове? Ты ведь знаешь, кто такой был Роберт Шик? — помолчав, спрашивает он.
— Как не знать! — Профессор щурит глаза. — Продолжай!
— Ты, наверное, думаешь, что я сейчас буду говорить о Шике, исходя из того, что теперь стало известно о нем, что я из тех умников, которые «все знали, все предвидели». Но уверяю тебя, я с первой встречи, с первого знакомства сразу понял: это подлый и безжалостный честолюбец, упивавшийся властью, своей непогрешимостью, своей, своей…
— Не волнуйся, — успокаивает профессор. — Я отлично знаю, каков Шик.
— Он принес горе мне и Карле. — Иржи усталым жестом трет виски. — И не только нам, множеству молодых коммунистов, людей, которые от всего сердца радовались наступлению новой эпохи, но сейчас вспоминают об этом с горечью, потому что этот авантюрист обманул их, подорвал их веру.
— Почему? — спокойно возражает профессор. — Почему должна остаться горечь? Разве виновата эпоха? Разве она стала менее славной оттого, что на ней паразитировал Шик? А ты никогда не думал о том, что господин Шик быстро лопнул бы, как мыльный пузырь, если бы партия не потеряла сотни и тысячи своих лучших людей в гитлеровских застенках? — Профессор устремляет задумчивый взгляд на портрет летчика. — Как много завоевано за эти годы! Заложены прочные основы социализма, хотели или не хотели этого шики. Им просто приходилось участвовать. Что ж ты удивляешься, — профессор вздыхает, — что в такое время кое-что могло и не ладиться. Пусть это тебя возмущает, даже злит, но не должно обескураживать.
Скала взволнованно ловит каждое слово.
— Ты прав, — говорит он наконец. — Ведь тем самым я бы лил воду на мельницу Шика. Боюсь, что я преувеличиваю его пороки.
— Этого можешь не бояться, — замечает профессор. — Действительность превзошла всякие предположения.
Скала с минуту молчит, затем, нервно приподнявшись на стуле, берет сигарету и снова кладет ее.
— Лучше всего позабыть о Шике и о пресловутой кампании так называемого разоблачения «шиковщины», — продолжает профессор.
Скала невольно съеживается и растерянно смотрит на собеседника. На лице профессора ни тени волнения. Он задумчиво потирает переносицу, где оправа очков оставила след, и говорит тихо, как бы про себя:
— Ох, сколько было этих искоренителей крамолы при Шике и после него! Все они упивались миражем власти. Сколько раз я видел угрожающе поднятый палец и слышал угрозу: «Поосторожнее, господин профессор, поосторожнее!» Сколько крови они мне испортили! Русские говорят, что надо смело выдвигать молодые кадры. Но как у нас это извратили! До сих пор удивляюсь, что во время кампании «Молодежь к руководству городом!» нам в операционную не прислали студентов первого семестра — удалять желудки, почки и желчные пузыри…
Скала невольно усмехнулся: сильно сказано! Профессор с минуту смотрел на него, потом вздохнул.
