Воронов отхлебнул, заколебался немного, допил до половины и отставил стакан, но с сожалением, и Рутковский понял: он с удовольствием допил бы до конца. И все же Воронов, переборов себя, несколько бесцеремонно оглядел Максима с ног до головы и сказал, сокрушенно покачав головой:

— Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, далеко от благословенного нашего народа!

Рутковский пожал плечами, будто соглашаясь, что пути человеческие неисповедимы, — и в самом деле, кто бы мог знать?..

— А я тоскую, — воскликнул Воронов с пафосом, — и ночами мне снится Софийский собор!

И снова Максим промолчал, подумав, что Воронов сам выбрал этот путь и сознательно променял Софию на Нотр-Дам. Чего же жаловаться?

Фальшивый пафос Воронова почувствовал и Мартинец и по простоте душевной возразил:

— Что там переливать из пустого в порожнее, Александр Михайлович? Раньше нужно было думать о страшных снах.

— Ах, юноша, юноша! — Воронов никак не мог избавиться от ложного пафоса.

— Насколько мне известно, вы могли бы и до сих пор гулять по Владимирской горке.

Это прозвучало грубовато, Воронов глянул на Рутковского, будто искал поддержки, но Максим решил не вмешиваться, тем более что Мартинец, в конце концов, был прав.

— Вы, юноша, не знаете, что такое муки творчества, — сказал Воронов жалобно. — И до чего они могут довести.

— Ну вас они довели до Парижа, — беззлобно засмеялся Мартинец.

Видно, с Вороновым давно уже никто не разговаривал в таком тоне, он застыл с раскрытым ртом, внезапно глаза его засверкали, поднял руку, и Максиму показалось, что он хотел указать Ивану на дверь, однако в последний момент передумал или понял безжалостную правоту Мартинца.

— А в этом что-то есть! — он схватил стакан и, уже никого не стесняясь, допил до конца. — Действительно, каждый из нас получил то, что хотел!

Воронов стоял среди мрачноватого номера с пустым стаканом в руке, в расстегнутой домашней куртке, со сдвинутым набок галстуком — черноволосый, с резкими, продолговатыми чертами лица, лишь внешне он напоминал Рутковскому прежнего Воронова — тогда он был метром и литературным богом, а сейчас искал у них сочувствия, как начинающий, — конечно, никто бы не посмел в те годы разговаривать с ним так, как Мартинец, тогда у Воронова нашлись бы слова и тон, чтобы сразу осадить, поставить на место.

Воронов подсел к Максиму. После виски глаза у него заблестели и сам он приободрился. Спросил, глядя приветливо, как близкого и приятного человека:

— Слышал я о вашем шаге, Максим, в Париже слышал, вот и решил при случае повидаться. — Он явно чего-то не договаривал или стыдился спросить. Максим интуитивно догадывался, чего, собственно, хочет от него Воронов, но не мог играть в поддавки: ждал, когда тот открыто спросит.

— А вы, говорят, работаете в журнале? — придвинулся Максим к Воронову. — Интересно?

Воронов сразу насторожился. Видно, упоминание о журнале и его работе в нем было не очень приятным — Максим знал, что Воронову приходится выполнять много черновой работы, это унижало его достоинство. Но самое главное состояло в том, что чуть ли не сразу он начал конфликтовать с издателями — у него были сложившиеся литературные вкусы, с которыми они не хотели считаться.

— Журнальная работа всегда тяжела, — пожаловался Воронов, — но что поделаешь: нужно зарабатывать на хлеб насущный.

— Кстати, о хлебе насущном... — Рутковский решил, не откладывая, передать приглашение Кочмара. — Мой шеф просил вас выступить по радио.

— Так, так... — Воронов постучал уже совсем старческими, с высохшей кожей пальцами по спинке кресла. — Может быть, придется согласиться, потому что на журнальных заработках не пороскошествуешь.

— Кажется, вы знакомы с паном Кочмаром?

Рутковский увидел, что Воронова передернуло. Однако он сразу взял себя в руки и ответил спокойно:

— Знакомы, и передайте, что буду рад повидаться.

— Пишете что-нибудь новое? — поинтересовался Мартинец.

Он поставил вопрос прямо в лоб, и Рутковский почувствовал, что, возможно, этого не следовало делать, ведь в итоге этим определялось все: смысл позиции Воронова — в первых интервью после отъезда за границу он мотивировал свой поступок отсутствием там, в Советском Союзе, благоприятных условий для творчества.

— В моем возрасте работается уже не так... — уклонился от прямого ответа Воронов.

— А я читал в... — Мартинец назвал парижский журнал. — что в вашем романе исследуется философия предательства. Это новое произведение или очередная редакция старого?

И снова Мартинец попал в больное место. Воронов, не отвечая, налил себе виски, выпил одним духом, немного посидел, склонив голову, и ответил как-то невпопад:

— Я не собирался специально анализировать философию предательства, хотя на некоторых аспектах этого вопроса делается акцент. Человек в литературе всесторонне исследуется. — Но видно, понял, что ответ прозвучал как банальное выражение банального рецензента, потому что горько усмехнулся и добавил совсем другим тоном: — Лучше расскажите о себе, Максим. Я уже старый, и мне не пишется, а вам?

Рутковский внимательно посмотрел на Воронова. Он не может не знать, как и что должен отвечать на этот вопрос писатель, который хотя бы немного уважает себя.

— Я работаю на радио, — ответил он уклончиво. — И это отнимает слишком много времени и энергии. А писать можно, если нет другого выхода, если впечатления захватили тебя и выплескиваются образами.

— Почему же, — возразил Мартинец не без ехидства, — можно еще писать, если платят приличные гонорары. На заданную тему. Попробуйте здесь издать позитивный роман о советской действительности! Дудки... Злобствуйте, сколько хотите, а наоборот — никогда.

— Ты прав, — поддержал Рутковский.

— Может быть, доля истины в ваших словах есть, — не очень охотно согласился Воронов.

— Да, есть! — не без апломба заявил Мартинец. — Если быть откровенным, зачем мы сюда сбежали? За гонораром! И каждый не мог не знать, приблизительно сколько и за что тут платят.

Воронов поморщился.

— У вас все навыворот, — сказал он раздраженно.

— И каждый получает в меру своей испорченности. — Мартинца уже никто не мог остановить. — От некоторых, нагребших денег граблями, до...

— Воронова, так вы хотели сказать?

— Не возражаю.

— Но я тут ничего не заработал.

— По Сеньке и шапке...

Воронов вспыхнул:

— Я не позволю!

— Однако же тут свобода слова, — ехидно возразил Мартинец, — и вы приехали сюда именно ради нее.

Воронов снова жадно выпил виски.

— Некоторые отождествляют свободу слова со свободой оскорблений, — скривил он губы.

— А я считал вас, Александр Михайлович, более терпимым. И, если откровенно, духовно более высоким.

— Жаль, что ошиблись.

— Да, жаль, — совсем серьезно подтвердил Мартинец и также отхлебнул спиртного.

Рутковский решил, что настало время вмешаться и ему.

— Так как же будет с нашей передачей? — спросил. — Может, у вас есть новый рассказ или отрывок из романа?

Воронов печально усмехнулся.

— Я уже говорил: не пишется...

— И я себе не представляю, как можно браться за перо, — согласился Максим. — Честно говоря, пробовал и что-то даже написал. Прочитал и отложил: не нравится.

— Однако же вы молоды и должны думать о будущем. Это у меня все в прошлом и трудно войти в новый ритм. А вам нужно — не вековать же на радио.

— Да, конечно, но писатель, возможно, должен иметь не только письменный стол. Даже самый большой на свете, — усмехнулся Максим, вспомнив свою мечту о большом письменном столе. — Заставлять себя?

— Ну работа, хотите ли вы этого или нет, всегда какое-то принуждение.

— Конечно, и все же, если в сердце пусто...

— Милый мой, — подвинулся вместе со стулом к Максиму Воронов, — смотрите на меня и учитесь: я ведь старый хрыч и дурак — немного выпил, поэтому откровенно и говорю вам все это, — так вот, я дурак, а почему сюда приехали вы?