Каленик выслушал не перебивая, помолчал, раздумывая, и попросил Максима побыть немного дома, ни в коем случае не связываясь с Сенишиным. Он позвонил минут через двадцать и назначил Максиму свидание около станции метро «Левобережная». Когда Рутковский приехал, увидел Ивана у входа. Каленик посадил Максима в белую «Волгу» и повез куда-то на Первомайский массив, где в одном из бесконечных стандартных домов поднялись на третий этаж и зашли в скромно обставленную квартиру. Здесь их ожидал совсем лысый мужчина с глубоко посаженными живыми глазами и мясистым носом. Он назвался Игорем Михайловичем, отпустил Каленика, усадил Максима на диван, сам пристроился на стуле напротив и попросил как можно подробнее передать разговор с Юрием Сенишиным.
Слушал, время от времени потирая тыльной стороной ладони раздвоенный подбородок, слушал молча, не перебивая и не задавая лишних вопросов, что говорило о характере уравновешенном и глубоком, впитывая все сказанное, внешне никак не реагируя на рассказ Рутковского. Когда Максим умолк, сказал:
— Ну твоего дядю, Ивана Сенишина, мы знали, а чтоб сынок! В конце концов, ничего удивительного нет. Но я думаю вот что: когда уж так агитируют тебя на эту «Свободу», может быть, согласишься?
Видимо, Игорь Михайлович прочитал на лице Максима такое, что вынужден был тут же добавить:
— Ты не волнуйся, парень, дело это долгое, и неизвестно еще, как оно обернется, но и отрезать все концы сразу нельзя. Предложение Сенишина, прямо скажу, заманчиво, нам в той своре не помешает свой человек, и если сможешь...
— Нет, — ответил Максим категорично, — не смогу!
Игорь Михайлович блеснул глазами.
— Слишком скорая теперь молодежь, — не одобрил он Максима, — ты и секунды не подумал. А тебе уже под тридцать, пора и рассудительным быть.
Максим покраснел.
— Но вы же только что сами сказали: свора. И хотите, чтобы я...
— Мы пока что ничего сейчас не решаем. Будем думать, и не только мы. А брату своему скажи, что его предложение заманчиво. Ясно?
Максиму все было далеко не ясно — он смотрел в проницательные глаза лысого человека, и этот разговор казался ему нереальным, будто продолжался еще сон об огромном столе; он потер лоб, как бы хотел увериться в реальности всего, что происходит, очевидно, Игорь Михайлович понял его, положил тяжелую ладонь на колено и добавил:
— Отец твой в эти годы уже батальоном командовал.
— Но ведь потом...
— То, что произошло потом, в этой ситуации воду на твою мельницу льет. Главное: ты все понимаешь и обиды в сердце не носишь. А мы на тебя надеемся.
— Не знаю, что и ответить.
— А если не знаешь, то слушай меня...
К концу дня Максим позвонил Сенишину. Они встретились в Гидропарке, и Юрий расцвел в улыбке, увидев на кузене подаренную им рубашку и действительно красивый цветной галстук. Они гуляли по берегу Днепра, и Максим признался Сенишину, что давно мечтает приобщиться к благам Запада и единственное, что сдерживало его, — неизвестность и страх сразу сесть на мель. Ну кому там нужен начинающий писатель, к тому же бытописец, как обозвал его кто-то из критиков? Ну а если есть перспектива получить работу и хоть какая-то родственная поддержка...
И вот они сейчас едут в Юрином «мерседесе» по мюнхенским улицам.
Полтора месяца назад Максим Рутковский в составе туристической группы вылетел в Канаду, где и заявил о своем нежелании возвратиться в Советский Союз. Конечно, это вызвало возмущение в группе и консульстве. На встречу с ним приезжал сам консул, уговаривал Рутковского не делать глупостей. Однако Максим остался непоколебим: сначала, пока устраивались его дела, жил в Торонто у дяди, младшего брата Ивана Сенишина. Он эмигрировал сюда еще в тридцатые годы из Львова и держал на окраине города магазинчик, почти не дававший прибыли. Но дядька как-то сводил концы с концами — что ему, старому холостяку, в конце концов, нужно: теплая постель, обед и порция виски. На это хватало, и он был доволен. К решению племянника отнесся отрицательно, и не потому, что на какое-то время должен был дать ему кров. Просто знал, как трудно здесь пробиться в люди. Пока мог, отговаривал Максима, потом махнул рукой: вы молодые, вам виднее.
Денег на дорогу в Мюнхен у дяди не было, их выслал Юрий Сенишин — конечно, одолжил, правда не определив срок возмещения. Это устраивало Рутковского: если Юрий одалживает деньги, значит, рассчитывает на возврат, и Максимовы акции что-то стоят.
«Мерседес» остановился на тихой улочке с двух- и трехэтажными особняками. После переполненных машинами и людской толпой проспектов, где, казалось, движение никогда не остановится, здесь было тихо, даже как-то патриархально, и Максим понял, что Сенишин живет в фешенебельном районе. Да и коттедж был неплохой: из красного кирпича, двухэтажный, может быть, немного старомодный, но очень удобный — с широкими светлыми окнами и террасой на втором этаже, которая выходила в небольшой сад.
Иванна ставила машину в гараж под домом, а они с Юрием остановились на бетонной дорожке, обсаженной кустами роз с обеих сторон, и Юрий улыбался как-то небрежно, но за этой небрежностью чувствовалось торжество и даже гордость: вот так, как бы говорил он, живут у нас.
— Славно здесь, — подыграл ему Максим, — хорошо живешь, мне нравится.
Не мог же сказать он, что знает, откуда у Юрия эта вилла и ресторан, а также счет в банке.
Банда Ивана Сенишина ограбила несколько польских деревень на Ровенщине, а Зеленый, как прозывался тогда Сенишин, хорошо знал через своих информаторов, у кого водятся золото и ценности. Был у Зеленого потрепанный, неказистый чемоданчик, с которым он никогда не расставался. Другие возили из разгромленных деревень подводами разные вещи, Зеленый не пачкал рук барахлом, был умнее и проворнее многих бандеровских вожаков — у него была своя идея, которая вмещалась в маленьком коричневом чемодане. И кто же, оказалось, был прав?
После войны не бросился в аферы и сомнительные финансовые комбинации, приведшие его самоуверенных, но весьма несмекалистых коллег по ОУН к полному материальному краху. Нет, Иван Сенишин не торопился, присматривался, изучал конъюнктуру, потом приобрел ресторан, а затем и этот двухэтажный коттедж, мозоливший глаза даже Бандере и Стецько. Что ж, Зеленый не возражал: здоровая зависть — движущая сила коммерции, каждому свое. Он же не лез в «фюреры», не торопился создавать правительство во Львове, он неутомимо трудился для будущего независимого украинского государства, и не его вина, что такое государство не состоялось. Зато были как-то компенсированы его большие моральные и материальные затраты, понесенные в процессе борьбы, — да, конечно, малая толика, крохи, но каждый может распоряжаться теперь своим добром, как хочет и как умеет.
Юрий закрыл ворота, еще раз прошелся по бетонной дорожке, не утерпел, чтобы не похвалиться:
— Хотели приобрести для Иванны «фиат» или «фольксваген», да негде поставить. Гараж расширить невозможно, а оставлять здесь, чтоб торчал под окнами... Когда-нибудь, может, приобретем более просторный дом...
Максим хотел спросить, для чего им — ведь не имели детей — дом попросторнее, однако промолчал. Из гаража вышла Иванна, посмотрела на Максима вопросительно, и Рутковский поспешил потешить ее тщеславие.
— У вас чудесное гнездышко, — сказал он, — я никогда и не думал...
— Эти розы, — перебила его Иванна, — Юрий привез из Швейцарии. Посмотрите, какой блеск и форма цветка!
— Несравненно! Никогда не видел таких, даже в Киевском ботаническом саду.
Иванна покрутила автомобильным ключом вокруг пальца.
— В Киеве есть ботанический сад? — спросила недоверчиво.
«Твой Мюнхен, уверен, провинция по сравнению с Киевом», — подумал Максим, но ничего не сказал. Юрий все же что-то прочитал на его лице, так как ответил снисходительно:
— Я же тебе рассказывал, дорогая: Киев — современный европейский город, и я считаю — один из красивейших.
