Жевакин и двое его собутыльников прикатили из непонравившихся им гостей. Филолог-старшекурсник чрезвычайно силен в насмешках и разнообразен в формах испускания яда. Я быстро выпил два стакана портвейна и с удовольствием слушал то, что мне рассказывали. В углу, как безобидный сумасшедший, лепетала лютня. Высилась башня. Время летело. Я чувствовал себя все уверенней.

Стакана, наверное, после пятого или шестого я решительно встал и вышел в полутемные окрестности телефона. Здание при помощи лифта вело неритмичную торговлю людьми между этажами. Тот факт, что в это время суток у телефона не было очереди, вполне мог быть признан чудесным Но я-то был уверен, что это просто обстоятельства в панике расступаются передо мной, облегчая путь к успеху. Я снял трубку. Позвонил. И у меня состоялся разговор с женщиной, жадно ожидавшей моего звонка. По понятным причинам у меня нет возможности восстановить его дословно. Самое главное, что Даша не поняла, что с нею разговаривал не я, а жесткий мужчина по имени «Агдам». У меня есть такая черта: даже при очень сильном опьянении моя речь сохраняет все признаки нормы, и только внимательный и, главное, спокойный слух может в ее глубине уловить признаки добровольного сумасшествия. Я, кажется, был нагл, печален и логичен. Убийственное сочетание. Бревно с глазами для пожирания видеовремени заговорило, это было настолько неожиданно для Даши, что она начала оправдываться. И чем длиннее, путанее, разгоряченное были эти оправдания, тем самоувереннее становилась моя и без того развязная поза и тем больше моя речь отливала отвердевшей наглостью.

Даша сочла нужным сообщить мне, что с завтрашнего дня она поселяется в писательском поселке под Москвой, где ее «папашке» как человеку, имеющему громадный вес в книжном мире, регулярно отводят коттеджик. Я не упустил возможности пройтись на этот счет, причем настолько ехидно, что Даша тут же предложила мне навестить ее. «Хоть завтра вечером».

— Что ты молчишь? — тревожно спросила она. Я, зажав трубку рукой, боролся с приступом икоты.

— Если… ыкм… если… ыкм… смогу.

Проснулся я рано. Еще в темноте. Первое, что вспомнилось — вчерашняя беседа с дочкой книжника. Очертания состоявшейся договоренности расплывались в похмельном сознании. Одно было несомненно — ждет. Я попытался в одном мыслимом пространстве объединить бравирующего своим хамством плебея и утонченную, беззащитную, самоотверженную аспирантку: достигнутый контраст сотряс судорогами отравленный организм.

От пиршественного стола несло табачным перегаром. На соседней кровати насвистывал воспаленной губой Жевакин. Вдоль него робко вытянулась голая первокурсница.

Я отправился в душ. Мылся долго, страстно, как бы не только для себя. Когда я вернулся, первокурсницы уже не было, Жевакин выискивал на загаженном столе наиболее сохранившийся бычок. Я покопался в своем бельишке и, достав самые приличные на вид носки, сел их штопать. Жевакин вяло поинтересовался, что это со мной, не собираюсь ли я их еще и постирать. И не только носки, пообещал я. Понимаю, не самая аппетитная деталь, но что поделать, если это лыко в строку.

На Киевском вокзале меня застал кинематографический снегопад, равномерный, густой, из отобранных особей. Плюс огромное количество огней, людей. В целом составилась суета, соответствующая важности события.

Событием был мой отъезд.

Погрузившись в гулкий прохладный вагон, я оказался способен размышлять. Итак — муж. Забавно, что добродетельной Иветте не пришло в голову сообщить мне об этом раньше. Я никак не мог понять, каково мое отношение к этому факту. Попробовал считать себя обманутым. Не получалось. И потом, если женщина решила переспать со мной, то мое ли дело переживать по поводу ее матримониальных обстоятельств. Они у меня, кстати, у самого своеобычны, если уж на то пошло. Тронулся поезд, я хохотнул. Немногочисленные соседи подивились непосредственности моих реакций.

У меня же тоже была жена. Пускай фиктивная. Я представил себе свою благоверную Антонину Петровну — приземистый монумент, затянутый в монгольскую кожу, командный голос и выставка перстней на пухлых пальцах. Само мое существование выглядело фиктивным на фоне этой полновесной жизни. Кажется, можно разглядеть некое недоброжелательство в только что выданной характеристике. Разве точность равняется недоброжелательству? И потом, я не могу испытывать дурных чувств по отношению к человеку, забесплатно прописавшему меня в Москве. То, что она, может быть, собиралась с помощью моей мертвой души решить какие-то свои жилищные проблемы, не мое собачье дело. Равно как и то, где она изволит работать (заведует каким-то покойницким, по-моему, учреждением).

Поезд великолепно летел сквозь снегопад, усугубляя его суету. Город кончился. Явление природы сразу померкло, как будто не желало стараться вне внимания громадных освещенных трибун.

Выйдя на станционный перрон, я вдруг понял, что крайне смутно представляю месторасположение сказочного теремка с ожидающей меня девицей. Поезд сочувственно свистнул и удалился на невидимых ногах, глотая маленьким ртом свой собственный луч.

Идти следовало влево. Когда-то я приезжал сюда. К могиле Пастернака. Обычный случай восторженной дани на один из доступных алтарей. И потом еще несколько раз на поэтические маевки некоей литературной группы, охватившей своим влиянием большинство журнальных территорий.

Тишина смягчала буруны бурана. Крыши дышали неуверенным дымом. Я миновал ностальгическое состояние, даже в него не придя. Меня всецело занимали приметы маршрута. Дорога вильнула влево и вниз. Там что-то черно и бессильно журчало. С другого берега скатилась машина, как будто лишь для того, чтобы попытаться светом фар вернуть к жизни мост, речку и покосившиеся дерева. Как и всякое бескорыстное начинание, продолжалось это недолго. От правого моего плеча вверх вздымалось кладбище. Одинокие могилы вызывают сочувствие. Собрания могил — уважение. От кладбища как бы чего-то ждешь. Своего рода коллектив. Когда мертвецов много, образуется величина, отличная от нуля.

Это я думаю, когда пишу, тогда я просто спустился к черной речке, перешел ее по невидимому мосту и побрел вдоль железного забора. Даша упоминала о нем, и потому он был мне приятен. А вот и ворота, похожие на упоминавшиеся.

Помедлил. Вошел. На огороженной территории в торжественном хаосе снегопада угадывалось несколько жилых призраков. Сообщенные мне ориентиры, по которым я должен был угадать заветную дверь, перешли в снежную веру бесследно. Я мог рассчитывать только на себя. Но дело в том, что и мои собственные следы быстро становились тихой добычей самой бесшумной из всех видов непогоды. Я обнаружил это, задержавшись под одним из немногочисленных фонарей. Впору было спросить себя, кто я и откуда пришел. И тут жизнь, воспользовавшись литературным приемом, пришла мне на помощь: я увидел между двух перегруженных белых елей освещенный прямоугольник. И женскую фигуру в нем. Женщина, изящно опершись о косяк, терпеливо смотрела в ночь.

— Я давно тебя заметила, — мягко сказала Даша, — когда я выбрел к ее порогу. Глаза ее… Глаз ее не было видно настолько, что было непонятно, чем она за мной наблюдала. Но вместе с тем очень чувствовалось, что я рассматриваем.

Медленно поднявшись по ступеням, я глухо затопал ногами, оставляя белые сугробы. Мы вошли. Я начал раздеваться. Она смотрела на меня так, будто каждое мое движение что-то для нее значило. Весь день я, как батискаф, готовился к погружению в сжатую среду. Звенели с мороза внутренние пружины, и первые мои движения выходили слишком размашистыми. Вместо того чтобы небрежно повесить на крюк свое пальтецо, я картинно простился со старинным другом. Преувеличенно восхитился роскошью обстановки, в которой творят признанные писатели. Между тем, никакого намерения иронизировать не имел. С той степенью развязности, на которую я не считал себя способным в трезвом состоянии, я решительно проследовал, потирая при этом руки, прямо к соблазнительно сервированному возле электрического камина столу. Вернее, столику. Усевшись, я хищно сглотнул слюну. Заметно розовея, Даша поместилась напротив, не ослабляя хватку шали на своих плечах. Шаль как бы обозначала рамки, в которых Даша решила себя держать. Глаза, нравящиеся мне, смотрели так, будто с них только что сняли очки. (Но вообще-то хватит сегодня про глаза.) На столе имелись отнюдь не домашние котлеты или домашние соленья, стиль Даши отличался от Иветтиного. Выставка западных этикеток. Чтобы я не усомнился в номенклатурных возможностях Игната Севериновича? — впадая в мелкофельетонное настроение, думаю я. Венчала все бутылка шампанского. Чего-то здесь не хватало для полноты картины. Мои ладони внезапно как бы срослись посреди потирания. Не хватало цветов. Почему я их не купил? У меня было два объяснения. И оба для себя. Во-первых, не было денег. Во-вторых, я не воспринимал это свидание всего лишь как свидание. Вы возьмете букет, идя к экзаменатору, известному своей ехидной требовательностью?