Если сопоставить данное «вознаграждение» с текстом третьего романа, за который это «вознаграждение» и выдавалось, то контраст получается разительный. С одной стороны, нестерпимые, трагические, отвратительные и трогательные сексуальные вопли, а с другой — пьяный плачущий азербайджанец.
Придется мне в известной степени дезавуировать свои слова о том, что по заказным романам Михаила трудно составить правильное представление о нем как о человеке. По крайней мере, по одному направлению они поддаются исчерпывающему истолкованию, то бишь интерпретации. Если мы посмотрим развитие темы эротики от произведения к произведению, то картина окажется следующей. «Илиада капитана Блада» написана прежним Михаилом, цинично беззаботным негодяем, ничем «таким» не озабоченным. Из любимейшей книги своего детства он бестрепетной рукой делает материал для издевательского зубоскальства. Чего только стоит этот грубо огомериваемый дубина Волверстон. «Наша» тема проявляется лишь в самом конце — в этом бессмысленном навороте о героической и самоотверженной смерти двух лесбиянок.
Второй роман вообще очень странен. Двое американцев в результате кораблекрушения оказываются на каком-то острове. Оказывается, что, по поверьям местных жителей, жизнь здешняя и тамошняя, то есть будущая, суть одно и то же. Причем до такой степени, что если я, например, взял у кого-то корову в долг сегодня и пообещал отдать после встречи на том свете, то поступил вполне законно и местная власть (мудрый, но дурковатый верховный жрец-вождь) скрепляет это своей печатью. Доходит до того, что дикари радуются, когда им удается всучить кому-нибудь свое имущество, ибо это все равно, что положить его в банк, ведь та корова возвращается в будущей жизни не только сама, но и со всем приплодом.
Приятели сразу смекнули, что тут к чему, и начали делать долги. Очень скоро они стали самыми богатыми людьми на острове, а среди аборигенов начался голод. Наконец аборигены стали догадываться, в чем тут корень, и вежливо потребовали своих коров обратно, как вкладчики требуют у банкира обратно свои деньги. «Только через мой труп», — сказал один американец по имени Брайан Шо. Ссылка на местные законы дикарей не убедила, они связали американцев и ограбили. Тут поблизости появляется американская канонерка, она спасает предпринимателей от самого худшего, а по острову дает несколько залпов для острастки. Дипломатия канонерок в действии.
В общем, прозрачная, но при этом и невразумительная сатира на западный образ мышления. Сказать определенно, каких все же политических взглядов придерживается автор, трудно, потому что при всем осуждении жадности и подлости янки патриархальный идиотизм аборигенов явно не вызывает у него острой приязни.
Покойный, насколько мне известно, был человеком терпимым в самом широком смысле этого слова. Презирал все и всяческие предрассудки — и национальные, и конфессиональные, и идейные, и половые. Пьеса «Невольные Каменщики» — попытка заявить о какой-то своей позиции в этом смысле. Попытка неудачная. Гражданин мира споткнулся о самую заурядную националистическую кочку. Не свадебная генеральша, как в «Илиаде», а тупая уродливая тварь, сидящая в засаде и угрюмо посверкивающая оттуда тяжелыми глазами. При появлении на первых страницах романа миленькой местной девушки по имени Муа возникает мысль о том, что романтическое ее соединение с Брайаном Шо примирит в конце концов две цивилизации. Но автор проходит мимо этой возможности. И, чтобы отделаться от мечтательной Муа и спокойно довести до конца свою аляповатую фантасмагорическую историю, он начинает подбрасывать, ближе к концу сочинения, более-менее невразумительные намеки на то, что между предприимчивыми американцами помимо деловой наметилась и гомосексуальная связь. Это настолько не в логике характеров Брайана Шо и его приятеля, что выглядит издевательством и над ними, и даже над самою темой однополой любви. Лишнее доказательство того, что примитивная гетеросексуальность и есть глубинная причина любой агрессивности. Для того чтобы кого-то унизить, растоптать собственным хохотом, Михаилу Деревьеву нужно сделать это в высшей степени легко.
Третий роман «Ретт», написанный в пику наглой американке Риплей, нечто вроде бедекера по злачным местам дикого запада. Когда я читал его, подробно и внимательно, у меня крепло ощущение, что передо мною тот старый черно-белый порнографический журнал, как бы «экранизированный» при помощи слов. Фотографическая зрительная память Михаила великолепно сохранила все его порноперипетии, и они воздовлели над его существованием. Замкнулся некий круг. Михаил Деревьев был обречен. Жизнь его не могла продолжиться после написания этого идиотического «Ретта». Убили его, конечно, не поэтому, просто размеры судьбы были таковы. Она «сносилась». Моцарт должен был умереть не от того, что Сальери влил ему яду в питье, а оттого, что некто заказал композитору «Реквием». Вопрос о реквиеме решается где-то наверху, а в выбор конкретного исполнителя — нож, яд или автомобильная катастрофа — высшие силы не вмешиваются. Так и писатель Михаил Деревьев (понимаю всю комичность сопоставления) погиб не потому, что некая националистическая группировка решила ему отомстить за проступок, которого он не совершал и даже не задумывал, а потому, что существование его опустошилось, кому-то он там наверху надоел.
Отходя от этих витиеватых несколько умозаключений (может, даже спорных), я должен сказать, что история с этой надгруппировкой остается самым темным и странным местом в судьбе Михаила Деревьева. В силу понятных причин в рассуждениях на эту тему я должен быть крайне осмотрителен.
Много я затратил усилий и времени, чтобы приблизиться к сути. Поговорил с очень многими людьми. Нашел даже владелицу Аполлодора, не говоря уж о Жевакине, Дубровском и Наташе. Самое приятное впечатление у меня осталось от бесед с Иветтой Медвидь. Мы проболтали с ней несколько вечеров. Причем муж ее, Тарасик, столь замечательно изображенный Михаилом, стал выражать пассивное неудовольствие по этому поводу. Я испытал приятный трепет ввиду того, что на некоторое время оказался в шкуре своего героя, вызвавшего в Тарасике сходные чувства.
Так вот, никто из этих людей ни на шаг не приблизил меня к разгадке. Все только пожимали плечами, признавая нелепость и чудовищность этого происшествия. Или вообще старались уйти от разговора. Следователи, до которых удавалось добраться, тоже молчали или хмуро указывали мне на дверь. Жевакин как-то мельком упомянул в разговоре о стар икс — хозяине. Я поехал без особой надежды. Сан Саныч как будто ждал, моего приезда и сразу выложил на стол ту самую бумажку — он, старый черт, еще тогда сразу понял всю ее важность. Впрочем, что там особенно понимать. Ведь черным по белому было написано — убьем! За то, что ты оскорбил благородный и гордый народ еидуев, заслуживаешь смерти. Можно было принять это за шутку. Кто слышал о таком народе? Я лично никогда. Но наша родина всегда гордилась своей невероятной многонациональностью: «На нашем предприятии служат представители сорока национальностей» и т. д., так что в этой толпе кто-то, кто поменьше, мог и затеряться.
Заплатив старику сколько следует, я помчался в гостиницу, где на дне чемодана у меня хранилось Михаилово «Избранное». Слово «еидуи» разгоралось огненными литерами у меня в сознании. И нашел я его там, где и оставил при первом чтении, в «Невольных каменщиках».
Итак, все выстраивалось в одну цепочку. И эти три кавказца, о которых упоминали Антонина Петровна и Дубровский, и автор предисловия, не пожелавший участвовать в издании книги (ясное дело — оказался еидуем) и похитивший второй экземпляр «Избранного» для обсуждения в еидуйском кругу, и, конечно, эта листовка-предупреждение. Надо признать, что мстители пытались соблюсти правила, как им казалось, принятые при совершении политических убийств. Они считали нужным убить оскорбителя своих национальных чувств только после того, как он узнает, за что его убивают. Это должно было придать бредовому мероприятию хотя бы оттенок законности и торжественности.
