Уходя из города, облитого рыданием грозы, он снова оказался на узкой, кривоватой улице, по которой они с женой когда-то шли в обнимку, прикупив на рынке красного вина и фруктов. Медленно шагая по дороге, точно растягивая удовольствие, Петря внезапно обопнулся почти посредине. Глядя под ноги, постоял, о чём-то глубоко задумавшись. Робко улыбнулся. Поначалу опустившись на корточки, он затем на колено припал.

– Ага! – пробормотал. – Это здесь!

Улыбка на губах у Петри зацвела – широкая, блаженная. Он увидел на дороге след жены; хотя это была обыкновенная канавка, древними повозками выбитая в камне. Канавка, наполненная дождевою водою и утренним солнцем, сияла, будто налитая золотом, ещё не остывшим. И никаких сомнений у Петри не оставалось: он видит золотой, родной до боли отпечаток ступни – именно тут ступала его любимая и ненаглядная.

А за спиною тем временем настойчиво сигналила машина, затем заревела вторая и третья – он перекрыл движение на улице. Кто-то нервный, горбоносый в тюбетейке, гортанно крича на тарабарском наречии, подскочил к нему и оттащил дороги. И Петря, только что блаженно улыбающийся, вдруг неприятно окрысился и с кулаками пошёл на горбоносого, который своим башмаком наступил на золотой отпечаток.

Горбоносый в тюбетейке размахнулся – и Петрю будто ветром дороги сдуло. Он упал на какие-то колючие кусты и ощутил во рту горячий привкус меди. Крупные тёмно-вишнёвые капли рваной строчкой прострочили по грязной, некогда белой рубахе – попали на грязную руку.

Удивительно, что Петря не обиделся, нисколько не обиделся на того, кто ударил. Более того, Петря даже обрадовался, когда увидел на своей руке тёплые капли крови, похожие на капли вина, пробуждавшие в нём что-то забытое, милое и дорогое.

Забираясь в туманные горы – неторопливо, долго и упорно – Петря становился всё оживленней, всё веселей. Иногда на пути попадалось нечто похожее на каменную бабу. Останавливаясь дух перевести, он отстранённо улыбался, ладошкой гладил каменные груди и живот, и приговаривал:

– При беременности можно пить сухое красное вино или кагор. Только не вёдрами, хе-хе. А то дорвёшься, милая, на дармовщинку…

Тучи собирались над горами и уже вдалеке погромыхивало. Белобрюхие стрижи мелькали в предвечернем воздухе; красивые кроткие кеклики подавали голоса откуда-то из-за камней, точно подзывали человека. Сумеречный воздух в вышине прокалывали иглы искрящихся звёзд.

Вечер, наполненный сыростью и запахом горной лаванды, застал его на самом острие вершины Святого Петра. Бородатый, сутулый, он понуро сидел на прохладных камнях, смолил помятый, жалкий, надломленный окурок, не мигая, смотрел на закат и вздыхал, ощущая себя каким-то очень древним, пещерным стариком.

Тридцать лет прошло с тех пор. Он никуда ни разу не уехал. Иногда отшельничал в горах, а порою скрывался в заброшенных стародавних строениях возле моря. Понемногу начал заговариваться и всё больше, больше веселел – беспричинная улыбка то и дело тянулась от уха до уха. Зимой куда-то пропадал, где-то зимогорил, пережидая штормовые свистопляски и хотя не сильные, но всё-таки морозы, какие могут быть в этих местах. А как только чуток пригревало, он опять появлялся – бородатый, помятый, улыбчивый. Время не то, чтобы вылечило – время избавило его от бесконечных поисков чего-то дорогого, несказанного. Теперь он просто жил и не тужил, почти не имея понятия, что происходит в городе, в стране. Ялта, некогда очень любимая, преобразилась до неузнаваемости – он как будто переехал в другой город, где по вечерам и даже днём царило грешное веселье. Рестораны, казино там и тут сверкали яркими огнями. Продажные смазливые девчата в коротких юбочках стояли на каждом углу, куда время от времени подруливали богатые элегантные легковушки – кабриолеты с открытым верхом, Роллс-ройсы, Мерседесы. Не понимая, даже не догадываясь, куда уезжают машины с красотками, он качал головою: такие молодые, а пешком ходить не любят…

А сам-то он любил ходить пешком. Этого странника частенько можно было повстречать на пути к монастырям или церквям. Размеренно постукивая посохом, нередко ходил он к Байдарским воротам, недалеко от которых красовалась церковь Воскресения Христова. Иногда предпринимал поход в Ливадию, где находилась Дворцовая церковь Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, возведённая ещё при Александре Первом. Но больше всего полюбился ему храм Покрова Пресвятой Богородицы в Нижней Ореанде. Здесь когда-то в молодости он был вместе с женой, но это счастье приключилось так давно, что он забыл, и только память сердца что-то смутно подсказывала. Он уже плохо помнил, а может, и вовсе не помнил, когда и зачем появился в этих чудесных краях. Ему казалось, он тут вечно был и вечно будет ходить-бродить по древним извилистым дорогам, улыбаясь морю, горам и небесам.

Мать любила и умела выращивать бархатные красные тюльпаны – словно детишек розовощёких вынянчивала в теплицах. За окнами, бывало, ещё морозец ходит, хрустит по снеговью, а под стеклянным небосводом небольшой теплички весенний дух клубится, голубоватым паром оседает на прозрачных стенках, слезинами стекает по выгнутым бокам.

Красота в тепличке, благодать. Красные тюльпаны крепчают день за днём, раскрывают жёлто-огненные клювы, расправляют золотисто-розовые крылышки – готовятся лететь во все концы патриархального городка. Целыми стаями разлетались они перед праздником 8 марта или 9 мая. И на день рождения кому-нибудь, на свадьбу. Разлетались, опускались по хрустальным гнёздам глубоких ваз или в простые полулитровые банки – глаза и душу радовали. Красные тюльпаны хорошо кормили семью Визигиных – батя за полгода не заколачивал столько, сколько мамка на цветах выручала в преддверии праздника. И поэтому в семье переполохнулись, когда тюльпаны стали куда-то пропадать из теплицы. Сначала грешили на посторонних людей, занимающихся разбойным промыслом, но вскоре оказалось, что в разбойники сынок записался.

– Шурка! – Отец хмуробровился. – Ты, однако, башку потерял? Где теперь будешь пилотку носить?

– Как потерял, так и найду, – отбрыкивался парень. – Чо вам, жалко?

Башку он потерял перед отправкой в армию: красные тюльпаны охапками таскал любимой девушке. Красные тюльпаны их пьянили, заставляя забывать самих себя и отдаваться огнедышащей любви.

– Жди меня и я вернусь, только очень жди, – горячо шептал он в ушко с металлической недорогой серьгой.

– Дождусь, – обещала девушка, – не в рекруты идёшь. – Ясен пень! – беззаботно отвечал призывник, приподнимая фуражку, под которой после бритвы сияла забубённая головушка.

Беззаботное веселье новобранца скоро улетучилось, а бритоголовое сияние померкло под железной каской, снимать которую иногда не разрешалось даже после отбоя – была такая прихоть, а проще сказать, издевательство со стороны «безбородых дедов», старослужащих. Через полгода после «учебки» суровом учебном полку – с мая по сентябрь – Шура Визигин стал младшим сержантом, командиром отделения ВДВ.

Вот так он попал в мясорубку афганской войны, куда в те годы оказались втянуты советские войска. Визигин в ту пору был страшно далёк от политики и долго не мог раскумекать причины присутствия частей 40-ой советской армии на чужой территории. Но замполит потихонечку вправил мозги.

Начиная с 19 века, говорил замполит, между Российской и Британской империями ведётся борьба за контроль над Афганистаном. Эту борьбу называют «Большая игра».

Советское правительство, говорил замполит, не само по себе принимало решение о вводе войск в Афганистан. Из Кабула Москву неоднократно звонили и слали депеши – просили вмешаться. А, кроме того, говорил замполит, Афганистан граничит с Пакистаном, который принимает американскую помощь – деньги, оружие, военных специалистов.

Американцы находятся уже в опасной близости от советских границ. Вот почему нам нужен Афганистан. Как прослойка или буферная зона.