Ему хотелось говорить о каких-то высоких материях, чтобы понравиться ещё больше. А заговорил он о вещах довольно прозаичных.

– Давно машину водишь?

– Давно. Да скоро брошу.

– Зачем? У тебя хорошо получается. Лизавета усмехнулась, глядя в потолок. – Сено косить надоело.

– А сено причём здесь?

– Такой у нас порядок. Здесь теперь люднэро сено косят – только шум стоит.

– Совсем ты меня запутала. – Скрипалёв потёр виски. – Что такое «люднэро»?

– Это значит люди – в большом количестве.

– Понял. Люди косят сено. А машины причём? Вы их сеном кормите?

– Ну, да. Наши власти, мудрецы, знаешь, что придумали?

Обхохочешься. Им нужно план выполнять по сенажу, так они состряпали приказ: каждый водитель частного транспорта должен сено сдать государству.

– Ничего себе! – Скрипалёв приподнялся на локте, чтобы лучше видеть милое лицо. – А если не сдашь?

– Не получишь бензин.

– Оригинально. – Птаха опустился на подушку. – Хотя всё правильно.

Теперь Лизавета привстала.

– То есть, как это – правильно? Почему?

Он погладил её волосы, тёмной шалью свисающие на подушку.

– А сколько у тебя в хозяйстве лошадей? Под капотом.

– Ну, там… Сто десять, кажется.

– Вот. Их же надо кормить. Хорошо, хоть план по сенажу. А если бы сказали заготавливать овёс? Представляешь, какая морока была бы этим вашим… люднэро.

– Ой, правда. – Она зазвонисто расхохоталась, запрокинув голову. – Вот спасибо, успокоил сердце амазонки!

Опять они – беспамятно и нежно, молча – лежали, распластавшись в голубой вечерней тишине.

Пхата осторожно руку опустил ей на грудь.

– Никакая ты не амазонка. Знаешь, почему? Настоящие амазонки отрезали себе одну грудь, чтобы сподручнее стрелять из лука.

– Фу, какая мерзость. – Лизавета поморщилась. – Правда, что ли?

Улыбаясь, он пожал плечами.

– Так гласят легенды и предания. – А ты откуда знаешь?

– А я на днях букварь законспектировал.

Опять они смеялись, глядя друг на друга. Хорошо было, просто чудесно. И только странная какая-то тревога, тихо защемившая сердце плотогона, не давала покоя – на подсознательном уровне. Опять ему припомнилась тайга, тёмная глушь, которой заблудился и неожиданно услышал изумительную музыку, и чуть не пропал на болотах, куда завела, заманила нечистая сила – он в этом был уверен.

«Может, стельки поменять да уходить? – Скрипалёв усмехнулся. – Неужели правду говорят, что если стельки сменять – задом наперёд перевернуть, то найдёшь обратную дорогу, спрятанную нечистой силой? Сказки? Или нет?»

Улыбаясь этим странным мыслям, Птаха посмотрел за окно – почудился звук летящего лайнера. И невольно вспомнилось о родительском доме, о сыне. Да, надо лететь. Что он делает здесь? Ведь ничего же не выйдёт из этого якутского романа. Разве такой нужен муж Лизавете? Он же отравлен дорогами и уже не сможет остановиться, чтобы спокойно жить в каком-нибудь одном, даже самом распрекрасном доме. Так зачем же пудрить ей мозги?

Надо бы уйти, а силы нет. Ни силы, ни желания. Как тогда – в тайге, где он надышался болотным дурманом. Да ведь как уйдешь-то, если счастлив без ума, без памяти? Он, может быть, всю жизнь мечтал об этой встрече, о такой вот обжигающей любви, сметающей рассудок, отвергающей всякие железные доводы: так можно, а так нельзя.

Они молчали. Только свечи в тишине «разговаривали», да то шепотком фитилей, словно боясь нарушить очарование редких, волшебных минут, которые, увы, не бесконечны.

Рассудок потихоньку начинал довлеть над чувствами. – Лиза, а чей это дом?

Отвечала она неохотно. – Родителей моих.

– А где они?

– В отпуск уехали. – А кто они у тебя?

– Простые советские труженики. Звёзды с небес не хватают. Он сел, скрестивши ноги под простыней.

– А ты? Чем занимаешься?

– Шаманю понемногу. – Лизавета улыбнулась. – Учусь в Ленинграде, в институте народов Севера.

– А что там изучают?

– Много чего. Языки, например. Финский, хантыйский, саамский. Изучают уровень алкоголизации коренных народов.

– Ну, и каков этот уровень?

– Такой, что наводит на мысль о вымирании.

Он что-то ещё хотел спросить, но только шевельнул губами улыбчиво, блаженно вздохнул, закрывая глаза – ни говорить, ни думать не хотелось. Он расслабился душой и телом.

Зато Лизавета была не расслаблена. Посмотрела на шаманский наряд, так и оставшийся лежать на полу с той минуты, как сорвался с гибкого тела. Лизавета встала, чтобы поднять наряд и возвратить на место. По комнате прошлась – в чём мама родила. Походочка неслышная, будто «пушистая». А фигурка-то, фигурка, ё-моё!.. Пашка-Пташка зубами скрипнул и, точно от сильного света, прищурился – даже слёзы на ресницы навернулись. Господи! Вот красота, так красота! Аж сердце ломит – кажется, вот-то заклинит в рёбрах.

– Знаешь, – сказал он, подстраивая гитару, – есть такая песня… Народная, что ли? «Сыпал снег буланому под ноги». Не слышала? Я почему её вспомнил? Там про меня поётся. Ехал-ехал парень, спешил домой, да так и не доехал.

– Почему?

– Влюбился. – И что дальше?

– Ну и остался у неё на хуторке.

– Да? Я бы с удовольствием послушала.

Никогда ещё Птаха так задушевно не пел – столько нежности было, столько горячего чувства.

Струна неожиданно лопнула. Птаха замер, глядя на стальную паутинку, свернувшуюся кольцами.

– Видать, не судьба. – Он поднялся, оставляя гитару покое. – А где мой «Северный орёл»? Ты принесла? – Там, на кухне.

Он зашуршал бумагами, разворачивая картину.

– Слушай, Лиза, Лизабэт! Давай, я подарю тебе этого орла.

На память. Ну, что я с ним буду таскаться? – Зачем же тогда покупал?

Скрипалёв не ответил. Поставил репродукцию на табурет, прислонённый к стене.

– Видишь, красавец какой. – Ох, ты! На тебя похож!

– Ну, не знаю, не знаю. Вам из-за печки видней.

– Похож, похож! – развеселившись, настаивала Лизавета. – Если надеть на тебя полушубок, дать в руки топор – будет настоящий северный орёл!

Порывшись по карманам новенького пиджака, Птаха достал свой билет на самолёт.

– А спички в этом доме есть?

– Найдутся. А зачем тебе? – Билет хочу спалить!

Губы Лизаветы дрогнули. – Ты что? Сдурел? Зачем?

– Сжигаю мосты за собой! – высокопарно провозгласил он.

– Какие мосты?

– Здесь хочу остаться. – Он развёл руками. – Дождусь твоих родителей, скажу, берите меня в примаки, буду сено косить для машин.

Глаза её медленно, странно померкли.

Задумавшись, Лизавета уставилась куда-то в дальний угол. – Ты что? – заметил он. – Не рада?

– Рада. Почему?

– Глядя на тебя, не скажешь этого. В чём дело?

Она помедлила.

– Дело в том, что ты меня… ты меня тоже совсем не знаешь.

Голос её прозвучал отчуждённо, казённо.

– Что ты хочешь сказать? – Скрипалёв настороженно посмотрел на неё. – Мне кажется, ты чего-то не договариваешь.

– Дай мне водки, Паша.

– Кого? – Он вскинул брови. – Я не понял. Но у нас только вино.

– Там, в холодильнике.

– Так ты же… Ты сказала, что пьёшь только лёгкое…

– В тяжелую минуту можно и тяжелого хлебнуть. – А что случилось? Что за минута?

– Не минута, пожалуй. Момент. – Лизавета обняла сама себя. – Момент истины.

Он медленно поднялся. Рубаху застегнул на груди. – Странно говоришь.

Тревога в душе нарастала. «Что-то здесь не то! Не то!»

Взволнованно бродя по комнатам, он стал приглядываться, как в тайге приглядывался, когда был с карабином на охоте. И вскоре не мог не заметить, что квартира эта мало прибрана, мало ухожена – редко посещали. На кухне размеренно постукивали настенные часы – пыльная гирька почти дотянулась до пола. Заглянувши в холодильник, Пашка хмыкнул: примерно так живут холостяки – бутылка водки да хвост селедки. Холодильник почти пустой, если не считать огрызок малосольной нельмы, две-три мёрзлых оленьих печёнки и недопитую бутылку водки. Задержавшись у раскрытой дверцы, Скрипалёв почувствовал недобрый холодок, проникающий не тело – в душу.