Я тогда сказал, что пока этого еще не знаю и что нечестно писать о том, чего не знаешь. И Пивнички мне, представляете, закатил единицу. До конца года я, конечно, как-то исправил ее до тройки, хотя это тоже неважно! Важно для меня было только не оставаться на второй год, и это не из-за какого-нибудь особого самолюбия. По правде говоря, я вообще не самолюбивый, а просто у меня нет сил задыхаться от одной и той же вони.

Когда я добрался до парома, Баронесса беседовала со своей родственницей Шарлоттой о вишневом варенье. Дорогая Шарлотта утверждала, что вишневое варенье выдумано лишь для людей, подобных семейству Чапони. У меня, естественно, какого-либо определенного мнения на этот счет не было, но я, как и всегда, решил, что права Баронесса.

— Как вы можете так полагать, если не знаете, что я имею в виду? — У Баронессы в голове явно вспыхнула какая-то свежая мысль, и она с опаской заговорила мне прямо в лицо, барабаня тонкими, иссохшими руками, которые были чуть-чуть толще прошлогоднего тростника. Воздух был густым и сладким как мед. Где-то в ивняке стучал по стволу дятел. В такой день человек ощущает себя счастливым просто оттого, что существует на свете. — Вы знаете, что я имею в виду? — еще раз прибавила Баронесса.

— Что бы вы ни думали, вы правы! — сказал я и стал оглядываться по сторонам, сначала небрежно, а потом уж почти с отчаяньем. Рашиды не было видно на сто километров вокруг. Я хочу сказать, не было заметно ее следов. Был воскресный день, люди разбрелись по домам и отдыхали после этого школьного спектакля. Пляж почти опустел. Только рыболовы сидели на корточках над самой водой, и их перевернутые вверх тормашками лица глядели из тихой, почти безжизненной Тисы, гладь которой сверкала точно зеркало, принадлежащее какому-нибудь великану. Стояло тихое, теплое начало лета, такое тихое и такое теплое, что казалось, будто небо наподобие огромной невидимой губки впитывает в себя все звуки. Я понемногу стал выходить из себя. Рашида, боже мой, Рашида! Она давно уже должна была прийти! Быть здесь! Я открыл сумку и машинально принялся за еду, предлагая Баронессе присоединиться ко мне. Она отказывалась. Говорила, что уже пообедала. Пообедала с дорогой Шарлоттой. На обед был прекрасный рулет и яблочное суфле. Маленький Эмилиан просто без ума от него.

Я положил яблоко и кусок хлеба рядом и улыбнулся. Знал, что она их съест, когда я пойду купаться.

— А это для Греты! — сказала Баронесса и положила на пол парома грушу. Я сказал, что не уверен, едят ли черепахи груши. Грета ее обнюхивала целую вечность, а затем начала грызть. В пять минут она управилась с грушей, не оставив даже семечек, а потом приковыляла ко мне и легла, глядя на меня своими блестящими глазками.

— Вот так-то, Грета! — сказал я. — Нам с тобой придется подождать!

Мне показалось, будто Грета кивнула головой, потом она взяла и перевернулась на спину. Солнце блестело на небе, словно огромная золотая рыбка. Я вспомнил Рашидины волосы, а после маму. Вчера она чуть не потеряла рассудок. А сегодня, наверно, уже обо всем позабыла. Я тогда, конечно, еще не понимал, что такое мать, что матери просто не способны забыть, выбросить из памяти такие вещи и живут в вечном страхе за своих детей.

Я лежал, не сводя глаз с прозрачной голубизны неба, опьяненный теплом, которое исходило от реки и прибрежного ивняка, и думал о том, куда мы завтра отправимся. Потом снова вспомнил о Рашиде, снова не мог понять, почему ее до сих пор нет, и постепенно, сам не зная как, задремал. Сквозь сон слышал гудки пароходов, свистки поездов — по сути дела, я уже погрузился в шум и сутолоку чудесных странствий. Потом видел мелькающие передо мной телеграфные столбы, реки, вершины гор и одинокие домики, но мне все время чего-то страшно недоставало. Я никак не мог сообразить, чего же такого мне недостает, и до того напряг свою память, что у меня даже пересохло в горле, как может пересохнуть только во сне, когда все кажется в миллион раз важнее и недоступней.

Я проснулся с ощущением, что лежу на жаровне. Даже не решался притронуться к собственной коже на лице, плечах и животе. Хуже всего, что Грета преспокойно храпела под своим идиотским панцирем. Вы не верите, что черепахи умеют храпеть? Заведите себе хоть одну — и сами убедитесь.

— Она нас забыла, Грета! — шепнул я, хотя мог свободно орать во все горло. Баронесса дремала в кустах, и вокруг на миллион километров не было даже паршивой кошки. Только несколько мальчишек на пляже старательно мазали себя мокрым песком и глиной и затыкали в волосы куриные перья. Это, конечно, были страшные кровожадные индейцы!

По мосту, словно на киноэкране, промчался пассажирский поезд, и его грохот долго еще висел в воздухе. Надо быть не в своем уме, чтобы предположить, что я бы мог рассмотреть лица пассажиров. Веки у меня отяжелели и прямо-таки обгорели на солнце, словно я вылез из пекла. Да, впрочем, не очень-то мне и хотелось их подымать и пялиться на вагоны. Мне вообще не хотелось на них смотреть, должен признаться. Грета, конечно, оказалась умней меня, если это вообще можно назвать умом. Высунув голову из-под панциря, она долго смотрела вслед поезду, и глаза ее сверкали на солнце как алмазы.

— Завтра в таком же поезде и мы отправимся в далекий путь, Грета! — шепнул я. — К чему сейчас смотреть!

Я положил руку ей на панцирь и обалдел. Панцирь разогрелся на солнце, а под ним билось ее сердце, часто-часто! Я не думал, что у черепах есть сердце, а свое собственное дурное сердце все время ощущал где-то в горле. Может быть, ее не выпускают из дома? Может, она заболела? Может, спит? Казалось странным, чтобы Рашида уснула, зная, что я ее жду, и это уже напоминало бы предательство. Я смочил рубаху и прижал ее к животу и груди. Сначала почувствовал облегчение, а потом кожу стало жечь еще сильнее. Однако теперь я понял, что у меня есть кожа, и уже мог понять Станику, которая без конца говорила о своем желудке. Я никогда не ощущал у себя ни кожи, ни желудка, ни почек, ни чего-либо другого, и мне было смешно, когда люди говорили о подобных вещах. Сейчас и до меня дошло, что все это, оказывается, можно ощущать. Конечно, не всегда так болезненно, но забыть, что эти штучки существуют, вероятно, было невозможно.

Вы бы взглянули на моего Старика, когда он внушал мне, что лет через двадцать и я буду их ощущать, да еще как! А я отвечал ему, что это не важно: через двадцать лет я смогу их просто извлечь и заменить на пластмассовые. Было смешно представить себе такую картину: входишь ты в один прекрасный день в магазин и просишь: «Дайте, пожалуйста, одно сердце для пятидесятилетнего мужчины. И еще по кусочку почек и селезенки!» А вообще-то просто идиотизм размышлять обо всем этом, ведь, может, я и не доживу до пятидесяти. А может, к тому времени сделают так, что человек навечно будет оставаться в том возрасте, который ему больше всего нравится? Интересно, что бы выбрала для себя Рашида? На этот вопрос ответить я бы не смог, потому что никогда нельзя быть уверенным, что именно захочет выбрать для себя женщина. Я имею в виду — женщины вообще непредсказуемы. Все женщины без исключения.

Я сидел на корточках, повернувшись спиной к солнцу, а Тиса была так спокойна, что казалось, будто кто-то полил ее сверху растительным маслом. В кустах все еще стучал дятел — так упорно и настойчиво, словно торопился перевыполнить норму, а рабочие на другом берегу копали песок. Их спины лоснились от пота и блестели на солнце. Не знаю, но мне почему-то они показались статистами на киносъемках. Так я вспомнил об Атамане. Этот, конечно же, заслужил хорошую взбучку. Я дал себе слово так изменить ему внешность, чтобы родная мамочка его не узнала, когда он придет вечером домой. То же слово, впрочем, я уже дал и Рашиде. Господи, Рашида! Куда эта дуреха запропастилась? Может, ждет, что я принесу ей солнце на блюдечке? Я взял яблоко, откусил, но кожа на скулах так болела, что я отдал его Грете.

— Подождем еще полчасика, Грета. Ни одна женщина не заслуживает, чтобы мужчина так долго ждал! — крикнул я Грете, но она не пожелала обратить на меня внимание. Уж если она чего-нибудь не захочет, то не захочет. Будьте уверены. Мне подумалось, что лучше всего было бы уснуть и таким образом убить время, но я чертовски обгорел. Один, четыре, сто четыре! Говорят, если считать — легче обо всем забыть. Я досчитал до тысячи семисот. Не помогло.