— Боже мой, «вы»?

— Ладно, можно и «ты»! — Я присел на носу парома, а Атаман взялся за штурвал, вернее, за какой-то обломок рулевого колеса, — мы словно бы отправлялись в плавание.

Баронесса уже устроилась на другой стороне парома и вроде бы разговаривала со своей псиной. Точнее, Баронесса тихонько говорила, а то, что осталось от ее бывшего сеттера, слабо порыкивало в ответ. В теплом майском воздухе их голоса звучали глухо, как из-под воды. На берегу мальчишки стреляли из глиняных пушек, а ребята, отправившиеся на экскурсию, лазали по деревьям в поисках птичьих гнезд. Это был урок естествознания на лоне природы, и учитель рассказывал о певчих и непевчих птицах.

— Как думаете, дети, к которым из них относится ворона? — спросил учитель, и звонкие ребячьи голоса рассекли тишину, как секут на доске тонко раскатанное тесто для лапши. Девчонка, сидевшая на пароме, снова стала бить ногой по воде, хотя Тиса была еще холодной и в светлой, дрожащей как ртуть воде поднимались клубы мути.

— Я не расслышал, как тебя зовут, — крикнул я, а ее снова затрясло от смеха.

— И не мог расслышать. Я тебе не говорила.

Так я узнал, что ее зовут Рашида, в честь какой-то там турецкой бабки, что три месяца назад ей исполнилось четырнадцать и что она уже давно все про меня знает: оказывается, Весна треплется обо мне в своем классе изо дня в день, будто пересказывает детективный роман с продолжениями.

Атаман просто из кожи лез, чтобы обратить на себя ее внимание: крутил руль, свистел, а потом начал издавать какие-то звуки, похожие на кошачье фырканье. Объяснил — так, мол, объясняются эскимосы!

— Сейчас из воды вынырнут тюлени! — Он поднял вверх руки и фыркнул еще раз. — Смотрите, когда вам говорят!

Я попытался глазами просигналить, чтоб он побыстрей слинял отсюда, но Атаман сделал вид, что ничего не понял. У меня в башке не укладывалось, что он выделывается так из-за Рашиды, для всех девчонок Атаман и без того бог, но, похоже, именно так оно и было. Я продолжал кивать в направлении города, а потом прямо сказал, что ему, мол, пора там кое-что проверить — сам знает что, но он и не собирался отчаливать.

— Кто-то ведь должен рулить! — сказал Атаман, хоть это была чистая брехня: привязанный к берегу паром уже по уши увяз в тине.

Я облокотился на перила, и мы все трое стали бросать камни, и, как всегда, когда я особенно стараюсь, у меня получалось плохо. Камешки Атамана пять-шесть раз подпрыгивали по воде, прежде чем утонуть, и это вызывало всплеск восторга у Рашиды. Да чего еще и ждать от четырнадцатилетней шмакодявки, подумал я про себя и уселся, уткнувшись подбородком в колени.

Джинсы до того прогрелись на солнце, что казалось, будто их только что отгладили огромным утюгом, и это мне напомнило маму, мою настоящую маму. Свою вторую мать я звал Станикой.

Мама сказала, что погладит мне брюки, когда я приду. Разве сегодня ее очередь? Вчера был вторник — это я точно знаю из-за голубцов. Станика просто психует, если почему-нибудь во вторник не приготовит голубцы. Вообще она часто психует, если ей не удается сделать то, что задумано.

Значит, мамина очередь на меня завтра. Я подумал, вернулась ли она уже домой из своего банка и слышала ли, что я опять натворил. Всегда, когда она узнает о моих проступках, глаза ее становятся красные, хоть я у нее не один — у мамы есть еще две дочки. Для меня они сестры, а для Влады и Весны — нет. Мне бы хотелось, чтоб сегодня она ничего не узнала, хотя прекрасно понимал, что это невозможно. В такой дыре, как Караново, даже мухи разносят сплетни. Я с отвращением представил себе две центральные улицы и несколько пыльных переулков, которые кому-то взбрело в голову назвать городом. Вот был идиот! К тому же идиот, который не удосужился рассмотреть, что по-городскому выглядят здесь только церковь и тюрьма с неизвестно зачем приставленным к ней милиционером: здешние воры достаточно умны и ловки, чтобы не томиться в теплые летние деньки за решеткой.

Когда я поднял голову, то увидел, что Рашида снова смеется, так что вздрагивают вихры ее волос, блестящих на солнце, как рыбья чешуя. Зубы у нее были неровные, но от этого смеха у человека просто перехватывало дыхание. Кожа на лице светилась, точно отмытые водой валуны. Надо быть лопухом, чтоб не понять, что мне в эту минуту больше всего хотелось сделать!

— Подумаешь! — сказала она и пояснила, что она побилась об заклад, что ни я, ни он не сумеем пройти по узким, сантиметров в десять, перилам парома с одной стороны на другую.

— Нечего и стараться! — сказал я. — Тут не меньше пятидесяти метров.

— Испугался. Он испугался, Атаман! — Рашида захлопала, а баронесса, обеспокоенная лаем своей собаки, обернулась в нашу сторону. — Он сдрейфил!

— Ты так считаешь? Может, ты сама сдрейфила, кошечка? — сказал я, разуваясь и снимая куртку. Атаман тоже сбросил обувь, но Рашида оказалась проворней и, почти не касаясь ступнями перил и громко смеясь, в одно мгновенье пробежала эти пятьдесят метров.

Теперь очередь была за мной. Видит бог, сейчас все это подо мной рухнет, подумал я, сделав первый шаг, а судя по выражению лица, об этом подумал и Атаман, но я продвигался вперед — и ничего не происходило. Внизу, в паре метров от меня, с одной стороны были гнилые доски, утыканные гвоздями, а с другой — грязная вода. Мальчишки на берегу не прекращали свою пальбу, а учитель рассказывал о певчих и непевчих птицах. Рашида что-то говорила Атаману и хохотала как ненормальная.

— Брось, все равно не пройдешь! — выпалил Атаман, да я и сам был уверен, что еще две секунды — и я в воде, но как всегда ошибся. Я уже перешел на другую сторону парома, хоть ноги у меня дрожали от страха. Достаточно оступиться перед этой цацей, и завтра об этом узнает вся школа.

У Атамана ноги были кривые, потому что, начиная с того сгоревшего в конюшне деда, все в их роду были наездниками, но шагал он по этим узким, не шире ладошки, перилам, будто по облакам, а его белесые глаза потемнели — так сильно расширились зрачки. Вообще он выглядел Святым Георгием, повергнувшим змия. Я спросил Рашиду, на что они поспорили.

— Так, на ерунду, — сказала. И больше ничего не захотела добавить, но потом я узнал от Атамана, что поспорили они на поцелуй. Если мы пройдем — она нас поцелует, если нет — должны будем прыгнуть в воду, даром что еще начало мая. Она нас, конечно, не поцеловала, но зато и нам не пришлось выкупаться. Стоя, как балерина, на кончиках пальцев, она, захлебываясь словами, говорила, что мы дураки и что день сегодня какой-то дурацкий, но что было бы уж совсем идиотизмом потерять хоть минутку из него. Вообще-то я был с ней согласен, но не сказал об этом ни слова.

Под насыпью Тиса затопила прибрежные ивы, и теперь на этих островках из веток и намытой земли расцвели водяные ветреницы и те особенные, золотые касатики, каких не найдешь ни в одном саду. Я предложил Рашиде туда прошвырнуться и опять подал Атаману знак глазами, чтоб он слинял.

— Присмотри за бабкой и ее доходягой, — шепнул я ему, проходя мимо. Шепнул еще, чтоб он был человеком, но он человеком стать не захотел, и мы втроем час или два месили грязь возле затопленных верб, пока Рашида не набрела на привязанную к водомерному шесту лодку и не расположилась в ней. У меня вроде бы сначала мелькнула мысль, можно ли так просто распоряжаться чужой собственностью, но времени на размышления не было: Атаман уже забрался в лодку и, поджав свои обезьяньи ноги, что-то мурлыкал себе под нос.

Цветы были желтые, холодные, и от них пахло водой и тиной. Мы набрали их целые охапки, но, когда выбрались из зарослей, на одежду нашу было страшно смотреть. О нашей обуви и говорить нечего. Рашида одну туфлю зажала под мышкой, другую, завязшую в иле и мокрой земле, едва вытащила из-под вербы, где пышно росли пучки касатиков и среди них ютилось гнездо какой-то болотной птицы. Птицы мы не видели, а яички были маленькие, с зеленоватыми крапинками. Мы взяли по одному, на память. В гнезде осталось одно, и всю обратную дорогу нам слышался крик какой-то птицы. Теперь я думаю, что это был чибис. Конечно, чибис — я затыкаю пальцами уши.