Если вам это интересно, могу сказать, что вторая слева, высокая, рыжая и в веснушках, была моя сестра Весна. У нее идиотское имя — стоит окликнуть, как с десяток девчонок на него оборачиваются. Ноги у нее тоже длинные: мы дома все о них спотыкаемся, но из моих сестер она самая клевая. Это здорово, когда у человека три сестры да еще брат.

— Тебя опять выгнали? — шепнула она, когда я проходил мимо, и в голосе послышалось больше озабоченности, чем любопытства. Я сказал, что иду по делу.

— Дома не трепись.

— Без тебя знаю. Отец убьет, если узнает!

Она стиснула губы, и у нее покраснели глаза — она смотрела на меня так, будто видит в последний раз. Плечи вздрагивали.

— Не бойся. Что-нибудь вместе придумаем, Весна. Идет? — прибавил я, она кивнула, и мне стало ясно, что вечером пощечины мы с ней поделим пополам. Для сестры, которая вообще-то тебе полусестра (у нас матери разные, но отец один — а этому свидетельство и длина наших ног, и рыжие космы, и веснушки), трудно себе даже представить такое, но Весна всегда рядом и делит со мной поровну и сладости, и оплеухи. Иногда доверит и какую-нибудь свою тайну. Так, ничего особенного. Что-нибудь об оборванных мальчишками то тут, то там цветах или яблоках.

— На! — я протянул было ей сигарету, но сообразил, что на ней, кроме шортов, ничего нет, и сигарету некуда сунуть. И пошел к воротам.

— Это кто? — услышал я голос Маркеты и сразу же какой-то металлический, совсем безразличный голос, ответивший, что я — брат Весны.

— Сводный, если уж говорить точно!

Обернувшись, я заметил гибкое, почти мальчишеское тело и два буравящих меня зеленых глаза. Ничего себе штучка! — подумал я. Вроде хочет мне что-то сказать? — сверкнуло у меня в голове, но я махнул рукой: одна из Весниных обезьян, что толкутся у нас в доме каждое божье воскресенье. Подумаешь, важность!

Я шел по улице, повторяя одно и то же: подумаешь, важность, пока не заметил, что за мной по пятам топает ватага ребятишек. Целый класс вели на экскурсию, и все мальчишки были оболванены под нулевку. Я даже представил себе, как бы скребла ладонь эта щетина, если б я погладил одного из них по голове против шерсти. И у меня сжалось сердце. Далеко позади осталось время, когда и меня стригли наголо, и я босиком бежал под дождем от парикмахера. А то, что ожидало меня впереди, не вызывало в душе бог знает какого восторга. Я, во всяком случае, не видел в будущем ничего стоящего, а то, чего не видишь, — для тебя и не существует. Я посторонился и пропустил баронессу Петрович. Она прошла у самой стены дома, перебирая в руках поводок, на конце которого семенило что-то, что раньше, вероятно, было ирландским сеттером, а теперь просто комком собачьей шерсти с пролысинами голой кожи.

Наконец и на православной церкви прозвонило полдень. Что касается меня и толпящихся на площади старушенций, ей совсем незачем было отзванивать не пойми что. Мы и так знали: полдень. Иначе и быть не могло. Эту облезлую, всю в коростах старую суку Мимику полагалось выводить на прогулку ровно в полдень. Боже мой!

— Как поживаете, баронесса? — гримасничали, повиснув на церковной ограде, досужие лоботрясы, и старушка, как-то неловко подпрыгивая, будто ступает по чему-то скользкому и ненадежному, отвечала, что, слава богу, хорошо. Нынче ночью, правда, прихватил ее ишиас, но с этим уж пора смириться.

— Да, да, пора смириться, — повторяла старушка, улыбаясь, хотя в Каранове утверждали, что с чем она никогда не смогла смириться — так это со своей сорванной за полчаса до венчания свадьбой.

Она исчезла за углом, направляясь к Тисе, а бездельники принялись обсуждать вопрос: кто кого тянет — она сеттера или сеттер ее. Потом, как обычно придерживаясь за перила, она пройдет на паром, который уже давно стоит на якоре, и до позднего вечера, пока сумерки не сольют все краски, будет наблюдать за играющими на берегу детьми, пароходами и влюбленными парами.

— Эта драная кошка на золоте сидит, — сказал, догнав меня, Ненад Чичак. Он облизал губы и увязался за мной, как-то бочком: вроде, мол, я и здесь и не здесь, не обращай на меня внимания!

Когда-то мы учились в одном классе, но после того, как он попытался вышвырнуть в окно учительницу, школу ему пришлось бросить. Говорили, что Ненад устроился механиком, может, так оно и было, но, когда он поучаствовал в массовках снимавшегося у нас фильма о татарах, со всякой работой было покончено. Выбритый до темени, в каких-то широченных штанах, он целый месяц скакал без седла на лошадях, заработал тысяч восемьдесят, а под конец зазвездил оплеуху оператору, который в не очень приличных выражениях помянул его мать, и получил прозвище Атаман. Сначала это имя пришлось ему не больно по душе, но со временем кое-как он к нему привык.

— А что, если пощупать? — кивнул Атаман в сторону баронессы, прибавив, что ее отец, вероятно, действительно был бароном, он думает, даже настоящим бароном. Я хлопнул его по плечу и сказал, что сама по себе идейка неплоха, но я не ощущаю особого желания этим заниматься.

— Такое дело не для меня, Атаман!

— Ну и дурак! — Он уставился на меня своими глазищами, которые иногда выглядели совершенно бесцветными, иногда казались синими, а в тот момент, когда он набросился на бедную училку, были просто красными. — Когда-нибудь и до тебя допрет! — Он остановился и свистнул сквозь зубы своим особым свистом, от которого, кажись, даже у покойников дыбом вставали волосы. — Старой карге уже перевалило за восемьдесят, и золото ей ни к чему. Ждешь, чтобы кто другой увел у тебя его из-под носа?

У меня на этот счет еще не сложилось какого-либо определенного мнения, и это было глупо. Мне ужасно хотелось смыться из нашего городка, теперь представляется случай — и что? Я сам не знал — нужно мне это? Или не нужно?

Мы шли за баронессой, а она не умолкая талдычила одно и то же, что действительно прежде была настоящей баронессой, да и теперь, мол, она тоже баронесса, хотя после окончания войны бароны перестали существовать, а вся страна направилась в социализм. Мать Атамана никак не могла примириться с мыслью, что из-за этого социализма ей придется расстаться более чем с десятью гектарами земли, не был согласен с этим и его дед, почему однажды утром его обнаружили в пылающей конюшне вместе со своими лошадьми, которых он не хотел отдавать.

Нас с Атаманом тогда еще не было на свете, но, помнится, товарищ директор, мой отчим, рассказывал, что милиционеры изо всех сил старались их спасти, хотя Атаманов дед спасения вовсе не хотел: он изнутри запер дверь на засов и сгорел вместе с конями, которые так исступленно ржали, что все Караново в ту ночь не ложилось спать. Атаман уродился в деда: он обожал лошадей и деньги.

— Не знаю, что тебе сказать, Атаман! — я даже развел руками, и он посмотрел на меня так, как смотрят, к примеру, на клопа. Мы по-прежнему плелись за баронессой, а за нами увязался миллион всяких шкетов. Из окон домов доносился звон ложек. Действительно, был уже полдень, и мой желудок это прекрасно чувствовал. То есть он пытался довести это до моего сведения. Но я не обращал на него никакого внимания. Подумаешь, желудок! Я размышлял о кишках: у льва они намного короче моих, зато у овцы ими набито все брюхо. Я не испытывал никакой охоты превратиться в овцу, но и царем зверей быть не мог.

Тиса казалась огромной каплей ртути: светлая, вздрагивающая, расплавленная на солнце. На борту парома, который лет десять назад, после постройки моста, навечно пришвартовали к берегу, сидела похожая на кошку одноклассница Весны, впрочем, и двигалась она как-то по-кошачьи. Когда баронесса взошла на паром, девчонка перестала болтать ногами, вытащила их из воды и взглянула на нас.

— Не бойся, Весна не протреплется!

— Понятно, — ответил я, — но отец и без нее все узнает. У него на такие дела нюх! — Я хотел еще кое-что прибавить, но сообразил, что говорить не имеет смысла: мой старик преподает литературу в их классе. — Вы знаете, что я имею в виду? — прибавил я, а она, давясь от смеха, только кивнула головой: