— Да, ещё вот что! У меня в кабинете сейчас полно всякой троцкистской литературы, изъятой при обысках у наших врагов. Ведь это можно повернуть и так, будто я сам интересуюсь и являюсь сторонником идей Льва Давидовича.

— Мы воспользуемся и этим вашим предложением. И последний к вам вопрос, товарищ Ягода. Вы знаете, кто такой Чижиков?

— Нет, не припоминаю.

— Я так и думал. Вы хотя и славословите меня в своих речах, но не очень хорошо знакомы с моей биографией. Поэтому хочу напомнить вам, что когда я занимался подпольной деятельностью, то среди некоторых товарищей был известен, как Чижиков.

— Хорошо, я запомню, — заверил Ягода, хотя и не понял, для чего Сталин ему сообщил об этом.

Он ещё раз поблагодарил вождя за оказанное доверие и пошёл к выходу. Но у самых дверей приостановился. Показалось, что свою преданность выказал в недостаточной степени.

— Только вот что, товарищ Сталин. Это как бы цветочки. Я ж таки уже сейчас знаю, что к чему. И выйдет как бы понарошку. То есть, может, доподлинных ощущений мне не выпадет испытать.

— Что вы ещё предлагаете?

— А вы это… сюрприз какой-нибудь впоследствии подбросьте. Выходящий за рамки нашего разговора.

— Коли просите — подбросим. Будут вам не только цветочки, но и ягодки, товарищ Ягода.

— Вы удачно скаламбурили, товарищ Сталин, — польстил нарком. Вождь нахмурился. Будучи убеждённым аскетом, он не любил, когда его личность начинали возводить в культ. И Ягода, недоумевая, чем вызвал неудовольствие, пятясь и угодливо улыбаясь, вышел из кабинета.

А дальше всё случилось так, как они и запланировали в тот памятный вечер. Вскоре его перевели на другую работу. Правда, не на железные дороги — там прочно сидел Каганович. Поставили командовать связью. Ну, да разница небольшая. По правде сказать, Ягода одинаково хорошо разбирался, как в устройстве паровых двигателей, так и телеграфных аппаратов. И ещё до конца года входил в состав высших партийных органов. В начале декабря сидел в президиуме, когда принимали новую конституцию. В кулуарах говорил со взволнованным Бухариным. Ещё бы! Николай Иванович проделал большую работу над текстом. Однако окончательные коррективы вносил сам Сталин.

— Значит, говоришь, диктатуру пролетариата вы решили отменить? — в самый корень спросил Ягода.

— Да, необходимости в ней уже нет, — ответил окрылённый успехом сподвижник.

— А кто ж диктат будет осуществлять?

— Мы с тобой, — то ли в шутку, то ли в серьёз ответил Николай, любимец и теоретик партии, да и просто приятный в общении человек.

О, как он ошибался! Вскоре его и других вождей тоже обвинили в уклоне, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А у Генриха Григорьевича всё шло, как по маслу. На новой должности он продержался полгода. Пока, значит, Ежов, назначенный по его рекомендации наркомом внутренних дел, собирал досье. Затем, в апреле тридцать седьмого, Сталин собрал политбюро, и там единогласно утвердили:

Ввиду обнаружения антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Г. Г. Ягоды, совершённых в бытность его Наркомом внутренних дел, считать необходимым исключение его из партии и санкционировать на его арест.^[1]

На другой же день арестовали и произвели обыск в кремлёвской квартире, в особняке на Сухаревке и на даче в Подмосковье. Нашли фильмы, открытки, фото порнографического характера, искусственный член из каучука. Вообще-то Ягода ещё был мужчина, что называется, в соку. Для забавы этот член на даче валялся. Он и забыл про него. В кабинете, в Кремле, изъяли троцкистскую литературу. Так и отметили в протоколе. Правда, на учебник японского языка внимания не обратили и записали в графе «прочая литература».

И дальше не совсем по сценарию пошло. Допрашивал не рекомендованный им Паукер, но не менее ретивый капитан госбезопасности Коган.

— Фамилия?

— Ягода.

— Имя-отчество?

— А то ты сам не знаешь…

— Молчать! Отвечать на поставленные вопросы!

— Генрих Григорьевич.

Ну и так далее. Национальность, состав семьи, социальное положение. Всё по протоколу — никаких исключений. Выскочка Коган всерьёз напирал. Даже немного поспорили о социальном положении. Ягода хотел, чтобы признали пролетарием или, хотя бы, выходцем из ремесленников. Коган же настырно выяснял, кто были родители, и записал: «Отец — золотых дел мастер». Что ж, понятно. Будут клеить чуждое социальное происхождение.

Камеру предоставили достаточно комфортную, одноместную или, как шутили сотрудники, «односестную». Правда, электричества пожалели. Лампочка на потолке висела маленькая, тусклая и без люстры, под железной решёткой.

Генрих Григорьевич обдумывал, как себя вести на допросах. Впрочем, ответ напрашивался единственный. Надо держаться естественно, отвечать правдиво. Чтобы не заподозрили, что у него есть секретное поручение от Сталина. И на первых допросах, которые вел капитан Коган да совсем ещё зелёный лейтенант Лернер, держался достойно и резал правду-матку. Пока что ему шили уголовщину, и все вопросы вертелись вокруг купли-продажи бриллиантов. Ну, был такой грех. Не для себя же старался. Точнее сказать, не только для себя. Заграничные операции НКВД требовали больших денег.

Коган с каждым разом напирал сильнее. Понятно, старался капитан, хотел раскрутить на полную катушку. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Как в пинг-понг играли.

— Вы знали, что коммерсант Лурье, принятый вами на работу, является немецким шпионом?

— В моих глазах он был просто способным коммерсантом.

И тому подобное. Очень много вопросов. Читая литературно обработанные протоколы можно было подумать, что это два приличных господина за чашкой кофе ведут неторопливую беседу. На самом же деле, Коган с первого дня стал «тыкать» и сволочью обзывать. С уголовных статей он хотел перебросить мостик на политические. Ягода сразу понял и сам спросил:

— А можно мне один вопросик задать?

— Ну, спрашивай.

— Паукер-то где сейчас? Я полагал, что именно ему доверят допрашивать меня.

— В соседней камере отдыхает, — усмехнулся Коган. — И очень много интересного уже про тебя рассказал.

Он-таки воткнул в протокол своё измышление, что коммерсант Лурье состоял на службе империалистической Германии. Вывалил на стол вещдоки — те, что при обыске нашли. Стопка книг, написанных Троцким, две пули, ещё кое-что. Насчёт пуль прицепился: что за пули, с какой цель хранил?

— Эти пули оборвали жизнь Зиновьева и Каменева, — ответил Ягода.

— А почему они такие расплющенные?

— Так, видимо, твердолобые были товарищи.

— Хе-хе, твердолобые, значит. А почему врагов народа называешь «товарищами»?

— Обмолвился.

— Замечательная обмолвка! — усмехнулся Коган. — Так и запишем: «Не отрицает, что продолжительное время поддерживал тесную связь с Зиновьевым и Каменевым, вплоть до расстрела последних».

Мурыжил несколько часов и на двери поглядывал. Оказывается, ждал визита высшего начальства. И оно, наконец, явилось. Дверь кабинета распахнулась, и вошёл Ежов. В кожаной куртке, в хромовых сапогах. Коган вскочил и вытянулся по струночке. А Ягода не догадался встать, лишь обернулся и, увидев Ежова, слегка улыбнулся своим мыслям: последовал-таки товарищ Сталин его рекомендации, поставил карлика управлять наркоматом.

— Ты что лыбишься, сволочь? — Ежова эта улыбка возмутила.

Судя по всему, и он о тайном поручении Сталина не знал. Гордость переполнила Генриха Григорьевича: «Факт, что тайна никому не ведома». Новый нарком поинтересовался у Когана, как идёт следствие, и обратил внимание на пули, лежавшие на столе.

— При обыске изъяли, — отрапортовал Коган. — Говорит, эти пули нашим заклятым врагам жизнь оборвали.

— Чьи, говоришь, жизни? — Ежов сам обратился к Ягоде.

— Каменева и Зиновьева.

— Хм, любопытно. Ну, теперь эти пульки в мою коллекцию перейдут, — решил Ежов, вытащил шёлковый платок и те пули завернул, в карман спрятал. Опять обратился к Когану. — Как он себя ведёт?