Ежов чихнул, достал тот самый шёлковый платочек, в который он заворачивал пули, высморкался и обстоятельно вытерся.
— Товарищ Сталин сказал, что ваши сведения его мало интересуют. Он уже подробнейшим образом изучал материалы следствия…
Ягода онемел.
— А ещё товарищ Сталин сказал, что он человек не злопамятный и готов простить любого раскаявшегося, — продолжил нарком. — Но он не может преступить главный закон страны. Он даже рассердился. Мы зазря конституцию, что ли, приняли, товарищ Ежов, напомнил он мне. «Она, а не я — высший судия».
«Вот последний сюрприз!» — осознал Генрих Григорьевич. Это и следовало ожидать. Вот глыба — Конституция! Её привычно связывают с именем вождя. Разве можно переступить, если сам родил, выпестовал, запустил в жизнь. Какой он ни есть кавказский долгожитель, а закончатся и его дни. Но Конституция, рождённое им дитя, останется навеки. Жизнь самоценна и выше смысла её? Как бы не так!
Старший расстрельной команды велел повернуться лицом к стене. Ягода строптиво дёрнул головой и не выполнил команду.
— Да пусть его, — сказал Ежов. — Всё равно.
Ах ты, бесстрашный! Ягода понял, что ему есть что сказать нынешнему верховному комиссару. «Поляк» в своих романах не обо всём поведал. В последние минуты перед человеком проходит не только прошедшая жизнь, но и становится видимой будущая. И ему, Ягоде, тоже сейчас отверзлось будущее, и он увидел то, в чём сам не сумеет участвовать. Не пройдёт и года, как тут же, в камере, у стенки будет стоять этот пигмей, который сегодня командует расстрелом. И другой всесильный начальник, которого вождь обласкал своим вниманием и сейчас принимает в кремлёвском кабинете, через год станет командовать парадом.
— И тебя расстреляют! — вскричал он, с ненавистью глядя на Ежова. — Слышишь! Через год сам будешь стоять у стенки! А товарищ Берия займёт твоё место!
— Ах ты, сука, пугать меня вздумал? — с побелевшим, перекошенным от гнева и страха лицом выдавил Ежов. — Заткните ему глотку! Кончайте скорее!
Тёмное дуло пистолета отыскало лоб Ягоды. «Может, патроны, холостые?» — это была последняя, спасительная мысль Генриха Григорьевича. Грянул выстрел, и он упал на бетонный пол с пулей во лбу, но всё ещё с неисчезнувшей до последнего мига надеждой и верой в благополучный финал пьесы, задуманный главным сценаристом. Разувериться здесь, в этом мрачном подвале, не успел. Да и в дальнейшем не довелось. Ибо жизни, и вправду, после смерти не оказалось.
notes
Примечания
1
Курсивом выделены тексты, взятые из архивных материалов Бухаринско-троцкисткого процесса 1938 года.
