Внезапно она насторожилась и спросила:

— Ты что?

— Как что? — комично вытаращил я глаза.

— Глядишь, как землемер.

— А как глядят землемеры?

— Вот так, как ты! Я тебя спросила, почему ты выбрал языки. Чем тебя увлекла именно индология?

— Папа мечтал, что я буду врачом, мама настаивала на техническом — у них в роду все были техники, и мама думала, что я, скорее, в их породу…

— А тут еще дедушка с бабушкой… — осклабилась Ладена.

— Представь себе, именно так и было. Дед органически не выносит докторов. А всяких техников и разных там экономистов пруд пруди. «Берись, — говорит, — за то, чего никто не знает».

— Хм, — укоризненно прищурилась Ладена, — а своей головы нет.

— Ты не форси! — сказал я скучным голосом, почувствовав, что она считает меня недотепой. — Ты-то, конечно, с девятнадцати лет знала: в единой химии твое спасенье!

— Школу я кончила в восемнадцать, а в институт пошла позднее. Сперва проверила свои педагогические данные на продленке, иногда даже подменяла заболевшую учительницу — согласно циркуляру номер тридцать три — и работала техником в Те́плицах.

— Ну, ты герой! А час назад ты, помнится, упоминала об Усти. Что у тебя там мама и так далее…

— Поезда ходят всюду, — отпарировала Ладена, — только не каждый в вагоне учит химию, чтоб сдать наконец трудный вступительный экзамен.

И снова меня охватило ощущение, что она меня принизила, гордая тем, чего ей удалось достигнуть. И было смешно, что я хочу ее в этом разубедить.

— Благодарю за разъяснение, — сказал я. — Я лично в институт попал по блату, поскольку…

Я запнулся, хотел сказать: «Поскольку папа мой главврач», но усомнился вдруг, что превратил отца именно в главврача, а не в директора, и разом отчеканил:

— …поскольку иначе не выходило — Алеш Соботка мог от силы глупо зыриться и выстирать пару своих носков. Так ведь ты думаешь? Именно так?..

Она тряхнула головой, с минуту изучала выражение моего лица — а выражение было довольно глупым, — потом спросила:

— Какое это чувство — считать, что ты понимаешь другого?

Я оборвал ее:

— А ты все хочешь быть умней других?

— Но это ведь, наверное, прекрасно, Алеш?

— Финтишь!

— Нисколько!

Опять мы друг на друга уставились, как два сыча.

Я прикрыл глаза. Я шел по тонкому льду и был для этого не в лучшей форме. И, как всегда, когда решалось что-то важное, начал терять самообладание.

— Ты далеко пойдешь, — сказал я, не думая о том, как примет это Ладена, — ты бойкая, всегда ты будешь знать, что тебе делать. Только смотри не сорвись до времени!

— Буду стараться!

Она, разозлившись, дунула на свечку. И отвела ноги как можно дальше от моих. Потом тихо сказала:

— Эгоист ты.

— Может, попробуешь меня перевоспитать? — улыбнулся я, достал спички и зажег свечу с самым невозмутимым видом.

— К тому же с самомнением.

— Когда выяснилось, что я эгоист?

— После обеда.

— Это почему?

— Ты даже не спросил, свободна ли я вечером.

— А ты была несвободна?

Она не ответила. Опять хотела задуть свечу. Опять разозлилась.

— Я не иронизирую, не думай. Я правда хочу знать, что за дела у тебя были вечером.

— Лабораторные в «Гиганте», и это может обернуться скверно, если я не достану справки от врача.

Я спохватился, что сделал папу главврачом. Сейчас уместно было бы сказать: «Не беспокойся, забежим к нему в виноградскую больницу — и дело в шляпе!» Но папа мой был выездной агент — специалист по обуви и по фарфору. А это было не такое романтичное занятие.

— В таком случае извини, — сказал я.

— Разве что Вишня меня там отметила…

— Кто это?

— Вишня? — улыбнулась Ладена. — Любопытное биологическое явление. Девчонка, у которой в ее двадцать один год не было ни одного пария. Ее фамилия Вишнякова, у нас с ней блок на двоих. Утром Алена гонит меня в душ… Знаешь, во сколько мы встаем? Три дня в неделю в пять часов утра. В шесть выезжаем, около семи на Прашняке…

— А завтра? — вдруг пришло мне в голову. — Когда вы завтра выезжаете?

— Завтра мы дома — у ребят военная подготовка.

— Сколько девчонок у вас на курсе?..

— Четыре… Собственно говоря, три. Я для ребят уже свой парень.

— Почему?

— Те три — новенькие, пришли только этим летом, а я с ребятами от самого начала. За это время они так ко мне привыкли, что ходят жаловаться на своих девчонок…

— Ну, а Алена… Вишня? — любопытствовал я.

— Она на другом факультете.

Я неожиданно приревновал ее к этим ребятам. Но главное — меня задело, что Ладена даже не поинтересовалась, сколько девочек у нас на курсе. Она бы поразилась, сколько их сидит на лекции.

— Я вижу, все на вашей бесподобной химии необычайно! — сказал я с ехидцей.

— Ну хорошо, что ты хоть это видишь, — ответила она мне в тон.

А потом попросила:

— Возьми у кельнерши мне содовой. Побольше и похолодней.

— Будет исполнено. Только сперва скажи, куда бы ты пошла с молодым человеком, привыкшим спать ложиться очень поздно, если бы это было в Усти?

— Чего ты приплел сюда Усти?

— Просто представилось, как ты жила там в шрамековском возрасте…^[9]

— Много ты хочешь знать — это мне представляется.

Я поскорей заказал содовой и начал думать о тех нескольких минутах, когда мы будем расставаться где-нибудь на островке трамвайной остановки среди мостовой, и смутно чувствовал, что именно сейчас надо что-то сделать, чтобы отдалить эти минуты. Ладена уже дважды взглядывала на часы. Тому, что ее тянет в общежитие, я не верил; с другой же стороны, ей вполне могла не понравиться идея начать со мной поход по пражским погребкам. А на дворе лило. «Помочь тут мог бы разве только дед», — пришло мне в голову. Для этого потребуется, правда, звонить маме. Пока же было очень хорошо: я держал Ладену за руку и чувствовал себя на верху блаженства. Когда Ладена улыбнулась мне, я вспомнил Колмана, опять поглаживал мягкие кончики пальцев — только кончики пальцев, не более, — и уже стал прикидывать, что скажу маме, и было безразлично, что ей ни наврать, потому что я знал: все, все на свете ерунда в сравнении с Ладеной… Я медленно поднялся и дошел до телефона.

Мне повезло. Раздался мамин голос.

— Ничего не происходит… — стал я ее успокаивать. — Вот в этом-то как раз и дело. Ондроушек заболел. Но нам сообщили только в середине дня. Ты меня слышишь? Конечно… будет принимать. Только не раньше понедельника.

Потом я стал вздыхать. Не знаю почему, но мне ужасно нравится быть жертвой.

— Приятного тут было мало, — сказал я, — но, в сущности, нет худа без добра… Почему? Теперь мы с Ладей и Томашем опять навалимся на книжки — и в понедельник бьем наверняка. Решили заниматься до ночи. Поэтому я и звоню…

И сразу предложил:

— Может, ты позовешь дедушку к нам? Вы все равно с Марцелой собирались делать генеральную уборку. Он мог бы присмотреть за Иткой…

С минуту было тихо. Я уж подумал, нас разъединили. Мама не торопилась с ответом. В запасе у меня, однако, был еще один козырь:

— А может, мы с ребятами приедем к нам? Без них я заниматься не могу… Конспекты у нас общие на троих… Понятно, ключ у меня есть, — повысил тут я голос, чтоб сломить сопротивление мамы.

Затем внес предложение:

— Марцела может заехать за дедом на машине. Она ведь плачется, что из-за Итки по неделям не выходит из дому… Один раз можно что-то сделать и для брата, правда? И вообще, с тех пор как она вышла замуж, буквально негде положить учебник…

Тут я был прав, и мама это понимала. Она еще попросила дать о себе знать завтра, главным образом из-за отца, и поинтересовалась, откуда я звоню.

Я сказал, что мы все готовимся у Лади в общежитии, но после девяти нас будут выгонять, и мы оттуда двинем прямо к деду. Добавил две-три фразы и повесил трубку. Что делать! Ложь была необходима, когда-нибудь я расскажу маме всю правду. С минуту я еще успокаивал свою совесть. Потом сомнамбулической походочкой блаженного вернулся к столику и, взяв Ладену за руки, зычно провозгласил: