— А что, все обязательно должно согласоваться?

— Вообще-то нет.

Я поднял рюмку:

— Не будем больше лгать, идет?

— Кто лжет? — запротестовала она.

— Никто?

— Ты по себе судишь. Индус! Что, я должна была сразу выкладываться, что и как? Учусь я на химической технологии, есть такой факультет в Политехническом — Прага, Сухбаторова, пять. Теперь отстанешь?

Я тряхнул головой.

— Не убежден, — сказал я и немного скис — уже в девятом классе стало ясно, что я не потяну ни на машиностроение, ни на химию, которые в мечтах всегда рисовались папе моей специальностью.

Потом опять поднял глаза, чтобы увидеть еще раз Ладену — рот у нее был ненакрашенный, но влажный, кожа очень светлая, а скулы слегка выдавались, делая ее чуть старше своих лет, — и, чтобы сбить немного с нее спесь, сказал со вздохом:

— А для чего это вообще-то нужно?

— Хотя бы для определения растворителей, милый индус.

— Я не хочу, чтоб ты звала меня индусом.

— Поэтому ты зарумянился?

— Тут душновато, нет?

— Один ноль в мою пользу, Алеш! Видишь, я называю тебя Алеш. Теперь согрей, пожалуйста, мне руки… Ты меня заморозил.

— Ну, это поправимо!

И я сжал ее руки в своих ладонях.

Но все-таки остался собой недоволен. Не удавалось утвердить своего превосходства.

— И нравится тебе ваша химия? Для этих самых растворителей достаточно, по-моему, и техникума.

— Для всяких там исследований — да. Меня-то лично занимает ядерная химия и вычислительная техника. Послушай… там нигде не продается калькулятор?

— Зачем тебе?

— Считать. У одного осла есть эта машина, и знаешь, сколько она ему экономит времени?..

— Не знаю, — сказал я. И снова усомнился:

— Я думал, с тебя хватает одних формул. Ты знаешь вообще какую-нибудь формулу?

Она взяла бумажную салфетку. И на ней написала: PV = nRT.

— Читаю только книги и газеты, — процедил я. — Что сие означает?

— Элементарное уравнение Шрёдингера.

— Дай сюда! — сказал я, схватил салфетку, сжал в комок и бросил в пепельницу. — Не хочу и смотреть.

Она состроила глуповатую рожицу и сказала:

— Жаль. — И по глазам ее я видел, что ей правда жаль. — Нельзя ж все время только болтать глупости.

— Глупости?

— Извини, — полуоткрыла она рот и слабо усмехнулась. — Ты еще не собираешься домой?

— Никаких домой! — решительно заявил я. — Сама ты за обедом говорила, что свободна до вечера.

Она постучала пальчиком по циферблату:

— Семь!

И опять чуть усмехнулась влажными губами. Я уже ничего не соображал. Прядь волос падала ей на глаза, зажженная свеча обливала лицо светом. Оно было красиво. Я оглянулся. Кафе наполовину опустело, официантка смотрела на нас. Я сказал:

— Закажем быстренько чего-нибудь, что тебе хочется.

И сжал Ладенин локоть.

Мы ели молча, и я смотрел, как она отщипывает от хлебного ломтика, накалывает сардинку и почти каждый кусок запивает. Молчание прервал я.

— Подумать только, еще утром я тебя не знал!

Она пожала плечами:

— А я так и не знаю до сих пор, где ты живешь.

— А я не знаю, где ты. Это так важно?

— Я живу на Ветрнике, — сказала она сухо, словно удивляясь, что об этом умолчала.

— Ну, тогда слушай, — сказал я, приняв внезапное решение. — Живу я на Виноградах, у нас пять комнат, две легковые машины, один отец, который, кроме того что главврач, сидит еще не знаю на скольких ответственных постах, — замужняя сестрица и дед в Бржевнове.

Все это, разумеется, я сочинил, кроме Виноградов и деда.

— Достаточно? Или продолжить? — И я широко улыбнулся, так что без надобности открыл дыру на месте вырванного коренного зуба вверху справа.

Всегда так с ними. Не успела познакомиться, как подавай ей биографию. Меня это бесило. Впрочем, она даже не слушала, щелкала зубочисткой, а в лице была какая-то строптивость, заставлявшая меня без перерыва говорить и говорить.

Но вскоре она стала прежней легкомысленной девчонкой, какою, может, и была на самом деле.

— Ну, значит, Алеш у нас папенькин сынок! — сказала она с насмешкой. — Хотя пока вид у тебя не очень авантажный. Та же картина, к сожалению, и у меня. Кроме квартиры. Потому что я из Усти.

— Да ну нельзя так, — потянулся я к свече. — Люди, в конце концов, не идиоты…

— Кто как, — сказала она и тряхнула волосами.

Должно быть, я ее чем-то задел.

— Вот что, — поднял я от стола свечу, — будем друг с другом ласковы!

— Привет! — осклабилась она. — Этого только не хватало. Знаешь, кого я не терплю? Ласковых мужичков с усами и бачками.

Рука моя невольно потянулась к щеке.

— Это не бачки, — сказал я.

— Я разве это утверждаю?

Она прыснула. И стала хохотать как сумасшедшая.

Но неожиданно умолкла, будто испугалась или вспомнила о чем-то важном, и сказала:

— Ты что, серьезно хочешь подать заявление, Алеш?

— А ты нет?

Она не ответила.

Я сказал излишне громко:

— Если у тебя есть парень, ты можешь…

— Тс-с, — зажала она мне рот ладонью.

И сразу я повеселел. Может, он у нее и есть, но это несерьезно. Может, я лучше. Девчонка начинала проявляться. Конечно, она положила на меня глаз еще в «Славии». И как я сразу не сообразил! Я улыбнулся и сказал себе мысленно: «Некоторые вещи, Алеш, до тебя доходят туго. Не все, понятно», — с жаром поспешил я себя успокоить. И тут же вспомнился Ондроушек. Плечишки, стиснутые синим пальтецом, тяжелая лобастая голова… Как только, несмотря на весь ее объем, вмещает она в себя столько войн и перемирий, деклараций, деятелей, базисов, революционных перестроек и будителей? На них-то он меня и словил — на Эмануэле Арнольде и его отношении к восемьсот сорок восьмому году^[8]. «Ему-то все это раз плюнуть», — подумал я и помрачнел, представив себе, что меня ожидает — и именно теперь, когда я встретил интересную химичку, которая сыплет уравнениями, как из рукава. На этом месте размышления мои прервала Ладена:

— Ты сердишься?

— Зачем?

С чего я должен был сердиться?

— Но ведь и я не знаю, есть ли у тебя девушка…

Я мог ей, разумеется, сказать, что никакой большой любви у меня нет, когда же она наконец могла возникнуть, явился Колман, пригласил Итку Пражакову на святки в Шпиндл, а в феврале еще раз — на субботу и воскресенье… и в понедельник мне на лекции сказал своим сонорным голосом, который слышен даже у доски: «Ты, Алеш, дешево отделался. Характеристику я этой производственнице не даю. Не более как истеричка, перекормленная аспирином».

— Послушай, не поговорить ли нам о чем-нибудь другом? — сказал я, чтоб прогнать тяжелое воспоминание.

— Именно это я хотела тебе предложить, — миролюбиво отозвалась Ладена.

Настала пауза, во время которой я смотрел на Ладену, а Ладена на меня, и оба думали, что ничего-то друг о друге мы не знаем, хотя уж перешли на «ты», раскуриваем вместе одну сигарету и собираемся вступить в законный брак.

Мне захотелось рассмеяться и Ладену успокоить. Первое, что пришло на ум: «Кто старое помянет, тому глаз вон. Не будем ворошить прошедшее…» Но тут я понял, что не так-то это просто. Мне надо было знать о Ладене все — по крайней мере самое существенное; я чувствовал, что вечер наш затянется, а это было хорошо. Это я любил больше всего: пламя свечи и над ним — неразгаданное девичье лицо, поверхность гладкого стекла под пальцами, интимный разговор до ночи… А после — не обязывающее обещание: «Завтра я позвоню!» И в наступившей тишине у нас за столиком я захотел сказать что-то по правде умное, но не придумал ничего и попросил налить еще две рюмки.

Ладена заказала, кроме того, пакетик жареной картошки, и разговор, естественно, переключился снова на академические темы.

Я слушал невнимательно, смотрел на ее руки, на гладенькое горло — она все время запрокидывала голову, когда брала губами лепесток картошки, — движения ее были изящны, а батник с тремя расстегнутыми пуговками делал ее ужасно притягательной, и я задумался о том, буду ли я ее когда-нибудь любить.