Присесть, закурить из пачки сигарет, лежащей на столе, выклянчить недостающую мелочь на пиво, не сопротивляться, если кто-то из присутствующих за столом тряхнет мошной и начнет угощать все застолье. Только умей уследить за тем, чтобы он не ошибся при заказе.

К сожалению, посетители уже знают эту обветренную всеми трактирными ветрами физиономию, и не успеет он пристроиться, как гонят его прочь, отодвигают от него стулья, кладут на них сумки, шляпы и пальто, прячут в карман сигареты, крепче держат в руках стаканы. Словом, готовятся защищаться до последней капли содовой.

Кое-какого успеха, впрочем, он добивается у стола картежников, хотя у последних бывает аллергия как раз на тех, кто присаживается. Но руки-то у них заняты картами, так что они почти беззащитны. Гутфройд, не долго думая, уверенно хватает наполовину опорожненную пол-литровую кружку и выпивает ее до дна. Пиво ему по вкусу, но уровень игры и особенно торговли его не удовлетворяет. Убогая игра, машет он рукой, смотреть тошно, и отправляется дальше в свой инспекционный путь.

Когда у человечества черный день, ему не поможет даже миссия ООН. Когда народ в пивной настроен бесчувственно, как, например, сегодня, то даже Гутфройд не добьется своего добрым словом и должен предлагать взамен денег какой-то эквивалент. Эквивалент может быть самым разным, удивляющим своей небанальностыо. Прошлый раз, например, Гутфройд предлагал гигантский пыльный филодендрон, смахивающий на тот, что стоял в районном национальном комитете II в конце коридора, прямо напротив соцбытотдела. Видели однажды, как он тащил бесхозный, но вполне приличный матрац. А то завладел гипсовым макетом какого-то микрорайона, правда, без таблички с фамилией архитектора и названием микрорайона. Она отклеилась и по дороге потерялась.

Сейчас он толчется здесь с живой козой. Тянет ее на цепочке от стола к столу и пытается кому-нибудь всучить, а коза с любопытством посматривает в карты картежников и, если кто-то из них объявит «пики», пытливо оглядывает его, склонив в раздумье головку. Гутфройд уже давно не видел монеты крупней пяти крон, и его торги впрямую соответствуют его финансовому кругозору.

Вдруг в пивную входит ужасно разобиженный человек и начинает запивать свою скорбь прямо возле стойки.

— Сто граммов «смеси» для микроба!

Для Гутфройда это прямой вызов подключиться к творческой беседе. Но «Беккенбауэр» молча указывает надпись на боковой стене возле темной репродукции:

ВОДИТЬ В ПОМЕЩЕНИЕ СОБАК И ПЛЕВАТЬ НА ПОЛ ЗАПРЕЩЕНО!

Профессионально дышит, а может, и легонько плюет на стакан и полирует его о предплечье.

— Это же не собака. У собаки рогов не бывает, — пытается защищаться Гутфройд, но продавец пива всегда прав.

— Неважно. Ефрейтор не чин, коза не имущество.

— Это бездоказательно. Саанская коза — хорошая дойная коза…

— Очень приятно, но неинтересно… Ефрейтор не чин, коза не имущество.

— Не купишь?

— Молока в меню не держим, слабый спрос…

И машет рукой на него и на козу.

Но Гутфройд не сдается. Он хватает за рукав и тянет от стойки разобиженного посетителя, тянет за ту самую руку, в которой тот держит стакан «смеси», так что посетитель защищаться не может. Он позволяет подвести себя к столу и усадить, после чего владелец козы отрекомендовывается:

— Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Очень приятно, но неинтересно, как говорят интеллигенты. Дунайский речной торговый флот, Зимний порт, Катаракты, Железные ворота, Измаил и так далее, пассажирский на Трнаву и Леопольдов отходит с третьего пути. Как в анекдоте: еще может, еще может, уже не может. Вся Европа, Гамбург… В настоящее время в отпуске для поправки здоровья, диагноз: восемьсот двадцать. Такого в девятой палате не было ни у кого. Так сказать, заочное обучение…

Он запинается, удивленный, что странный посетитель согласно кивает головой и не гонит его. Гутфройд привык к совершенно обратной реакции, но он умеет быстро приспособиться.

— Пекар… — уныло мямлит посетитель, вроде бы расстроенный тем, что его жизнь не столь богата событиями, как у собеседника; Гутфройд, воспользовавшись этим моментом, быстро придвигает стул поближе и крепко, с пониманием жмет ему руку. Еще раз украдкой осматривает его, потом в виде эксперимента касается рукой сигарет, которые посетитель положил на стол, да так и оставил, словно туристов в чужом городе.

— Пекар? Потрясающе, мы уже виделись. Кто знает, может, все мы дальние родственники. Словаки. Я возьму у вас сигаретку, покурю один. Пиво заказать можно? Для разговора, шеф. На той неделе у меня был день рождения, в заднем кармане большая сумма, здесь — мелочь, и я, представьте, потерял. Сумму, конечно. Вы закажете себе пиво или чего-нибудь против рака? И для другой ноги. Я закажу, меня здесь знают. «Беккенбауэр» чужих не любит. Одолжите мне пять крон? В случае чего в «Палацке» меня все знают. Хотите, можем пойти спросить.

Карол Пекар был как лесная улитка, лишившаяся домика, меланхоличный и беззащитный, ему необходимо было кому-то довериться и излить душу, хотя он в этом не хотел признаться, считая за некоторую слабость, не лишенную, впрочем, и хорошей стороны. А в лице Гутфройда приличный посетитель всегда находил внимательного слушателя. Пекар вздохнул:

— Когда у человека вдруг рухнет все, на чем он строил жизнь, годы и годы, он перестает верить людям и самым простым вещам… Близкие знакомые и сотрудники видят в нем только паразита и сторонятся его, точно он какой-то вирус гриппа.

Скорбь, поначалу весьма неопределенная, сейчас греет; она подняла его на высоты познания, и он может ясно формулировать свои мысли и чувства, конечно, подернутые фиолетовым туманом трагизма бытия.

— Например, такая вот пчелка, — подсовывает ему пример Гутфройд. — Ползает по потолку вверх-вниз. Разве ее понимает кто-нибудь? Я или вы? Я говорю «пас» и «готов», не знаю, как вы. Неизвестно, есть ли у нее сердце, легкие, желудок и прочие нужные для того самого вещи. И кто поручится, может, она сама нас эксплуатирует? Вот в чем штука!

Пекар с интересом смотрит на владельца козы, и даже коза кажется ему теперь более общительной. В конце концов, он еще никогда не смотрел на пчелу с классовой точки зрения.

— А случалось с вами такое, — продолжает он, — что ни одна душа вам не верит и всюду вы наталкиваетесь на одно непонимание, зависть, иронию? Стояли вы на коленях перед закрытыми вратами, изо всех сил стараясь сохранить в уголке души тлеющий костерок решимости?

— Всякое бывало, — задумывается Гутфройд, ибо проблематика закрытых дверей и непонимания всю жизнь мотала его по разным дорогам. — Раз как-то в Браиле, вот была хохма так хохма, мы с боцманом на мостике как дураки стояли на коленях перед таможенниками, которые нашли у нас на барже под углем плащи болонья. Моя хата с краю, ничего не знаю, ввернул я им тогда. Другой раз на улице прямо перед «Мандерлой» я нашел австрийскую зажигалку, новехонькую, даже с кремнем. А на Райхардской, перед винным погребком, какая-то баба бухнулась на колени, дескать, она все в жизни упустила и где, мол, могла бы уже быть! Вот дуреха-то, всего-навсего опоздала на поезд в Лозорно. Туда же все время что-то едет, и чего такого она могла упустить?

— Но я верю, во мне что-то есть, клянусь богом, верю! — Карол Пекар повышает голос, после «смеси» ему хочется даже вдарить кулаком по столу, но воспитание удерживает. — Ну скажите сам, чем я хуже других?

— Хороший человек, мягкое сердце, шеф! Сразу видно! — оценивает его Гутфройд. — Как мой кореш, тоже такое мягкое сердце. Воровал в «Харитасе» в столовой хлеб и скармливал лошадям. Так одна почтовая кобыла откусила ему ухо.

Еще раз он пытливо осматривает несчастного Пекара и приступает наконец к тому, что у него давно вертится на языке.

— Если ты думаешь, что ты никудышный, купи козу. В деревне Рачишдорф была одна баба, так, когда она сыграла в ящик, у нее в доме оказалось шестьдесят кошек. Саанская коза, хорошая дойная коза, шеф. Одна цепочка стоит крон десять.