— Возьми, — в этом приказе на миг проступила прежняя волевая и властная монна Джулиана Буонаромеи. — Это вексель на банк Медичи. Я сумела продать дом и выбраться из города, — она тяжело, с хрипом сглотнула. — Вот когда благословишь старость и морщины, — устало пробормотала она, — старух никто не замечает, мне удалось проскользнуть незаметно. — Она тяжко закашлялась, потом горестно закачалась, вцепившись пальцами в седые пряди, — будь проклят этот ненавистный город!
Альбино тихо присел к столу и недоуменно посмотрел на мать, не с силах понять, почему ей понадобилось продавать дом в Сиене, где их старый род был известен уже три века, да ещё выбираться из города тайком, но мать продолжила и он обмер.
— Мерзавец Фабио Марескотти, присный и родня Петруччи, совсем Бога забыл: творит, что вздумается, сходится с замужними женщинами, ворует девиц, теснит бедных, отнимает имущество у богатых, не щадит ни сирот, ни вдов. Его обвиняют в бесчисленных насилиях и отступничестве от веры. И воистину — не верует этот человек в будущую жизнь, — скорбно покачала она головой. — Он обесчестил твою сестру, Аньелло, семеро его охранников схватили её по дороге из церкви и отвезли к нему, потом он отдал её поглумиться своим прихлебателям, а через день её труп выловили в одной из галерей Фонте Бранда. Маттео и Томазо собрали друзей, пытались пробраться в дом и отомстить, но в их ряды затесался предатель, Филиппо Баркальи. Заговор был раскрыт, их схватили и обезглавили, обвинив в измене. Я успела продать дом, выручил Ринуччо, дал шесть тысяч дукатов. Палаццо стоил все десять, но в моём положении пришлось благодарить за то, что дают, — старуха усмехнулась, и у Альбино от этой жуткой улыбки по телу вновь пробежал озноб.
— Не бойся, Аньелло, — мать подняла на него тяжёлые глаза, — я не прошу о мести. Мы бессильны. Я всегда понимала, что ты не от мира сего.
Альбино потрясённо молчал. Мать отвернулась от него и со вздохом проговорила.
— Уступчивый, кроткий, сердобольный. Боже мой, ты жалел даже пчёл, что умирали, укусив тебя. Мой последний сын… — Мать снова подняла на него глаза. — Тебе, привыкшему к чёткам, не по руке хищный эспадрон. И что толку в пустых стенаниях? Я, сколько могла, противилась твоему уходу из мира, но теперь вижу, что он промыслителен. Мне не пережить и нынешнее Бдение, отпоёшь меня и похоронишь. Этих денег, — монна Джулиана кивнула на вексель, — тебе хватит, сын мой, чтобы заказать много, очень много обеден и за упокой моей души, и за упокой души твоей обесчещенной сестры Джиневры, и за упокой братьев твоих Маттео и Томазо. Молись прилежно, мой мальчик, молись усердно, мой ягнёночек. Не для того ли ты и стал монахом?
Альбино не мог не почувствовать непроизнесённого упрёка матери, не ощутить её скорби, но тут женщина, поддерживаемая только желанием в последний раз увидеть последнего из оставшихся ей сыновей, опустилась на набитую соломой подушку и побледнела. Монах хотел было побежать за братом-медикусом Медардо, но старуха покачала головой и пробормотала: «незачем…всё пустое». И слова эти тоже были последними, и последнее, что запомнил Альбино, были руки матери, судорожно впившиеся в его покрывало, смявшие его и тут же разжавшиеся.
Он отошёл от умершей и перекрестился. Снова опустился на стул и несколько минут он сидел, стискивая в руках данный матерью вексель, глядя в огонь и ни о чём не думая. Мысли расползались, наплывали друг на друга, путаясь и стягиваясь в тугой гордиев узел. Но тут на монастырском подворье ударили в било, сзывая монахов на Бдение, Альбино очнулся, спрятал пергамент и торопливо побежал к аббату Алоизию, рассказал о приезде и смерти матери, испросил разрешения похоронить её на монастырском погосте.
После службы братья Септимий, Онофрий и Гауденций помогли ему с похоронами, тело умершей положили на плат, посыпанный золой, окурили фимиамом, окропили святой водой и схоронили на утренней заре под пение покаянных псалмов. Вернувшись с кладбища, Альбино сел в саду на уступ стены и поднял глаза: цветущий миндаль расплывался в глазах розово-алыми пятнами, точно кровью. «И примерещится же…»
Первое время после похорон Альбино молился, одержимо и истово, прося утишить его душу и упокоить в мире души матери, сестры и братьев, но сам не заметил, как час от часу всё чаще в памяти его стали всплывать образы Джиневры, Маттео и Томазо. Вот двенадцатилетняя сестра надевает ему на голову сплетённый ею венок из васильков и клевера, вот Томазо учит его держать меч и стрелять из арбалета, а Маттео рассказывает о победе контрады Дракона в скачках на неосёдланных лошадях. Ему и тогда не очень-то нравились все эти мальчишеские забавы, руки его, мать права, не любили сжимать эспадрон, его ничуть не интересовали распри властной верхушки, склоки «додичини» с нобилями, новески с пополанами, что так любили обсуждать братья. Что во всём этом? — спрашивал он себя. Он убегал в храм и там часами подпевал монастырским хорам.
А в Сиене переворот следовал за переворотом, вражда коммерсантов изрядно подкосила город, сиенский текстиль дешевел, банковские дома приходили в упадок, но раздоры не утихали, кровь лилась. Наконец власть захватило семейство Пандольфо Петруччи, и теперь именно его родственник, человек правителя, уничтожил его семью. Но что делать? Если отомстить негодяю не смогли братья, что сможет он?
Отомстить? Альбино потряс головой. О чём он помышляет? «Мстительный получит отмщение от Господа, Который не забудет грехов его. Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои…», бормотал он строки сына Сирахова. Разве не сказано пророком Наумом: «Господь есть Бог ревнитель и мститель, Господь не оставляет без наказания…» Вторит ему и апостол в послании к римлянам: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром…»
Куда же он дерзает устремиться греховной мыслью?
Альбино успокаивался, приходил в себя. Но ненадолго. В него точно вселился дьявол, он то и дело ловил себя на помыслах безбожных и злоумышленных. Окучивая деревья в саду, замирал перед монастырской стеной, но видел перед собой палаццо Марескотти на виа ди Читта, на фасаде в трифориях — семейный герб: орёл с распростёртыми крылами. Мощная башня с левой стороны здания, два нижних яруса облицованы светлым камнем, третий ярус — красным кирпичом. Как пробраться туда?
Он снова в ужасе опомнился. Что он делает? Однако было поздно: чёрный помысел проник в душу и разъедал её. Поняв это, Альбино попытался рассуждать разумно. В руках Петруччи и его семейства — вся городская власть. Марескотти — приближенный и родственник Петруччи. Он же, Аньелло Буонаромеи, — просто никто. У него теперь нет в городе ни родни, ни крова, ему негде там и головы преклонить. Он не принадлежит уже ни к одной контраде, у него нет друзей и покровителей. Он десять лет, со своих шестнадцати, не был в Сиене. Он — он монах, живой мертвец.
Живой мертвец? Но раз так, что терять мертвецу? Мать сказала, чтобы он не мстил за поругание. Альбино достаточно знал тон матери, чтобы различить в нём безнадёжность и презрение. Да, мать не считала его ни дворянином, ни мужчиной, ни даже человеком, но подлинно живым мертвецом, вернее — никем. Никем.
Но что он мог сделать? Месть была подлинно делом абсолютно безнадёжным. Марескотти наверняка никуда не выходит без оружия и вооружённой до зубов охраны, к нему просто не подойдёшь на длину клинка, и ему ли, монаху, в самом-то деле, затевать подобное? Он бессилен. Даже если ему и дастся проникнуть в палаццо, хотя бы пристроиться туда в услужение… Но как пробраться в дом? Нарядиться слугой?
Альбино, воткнув лопату в землю, пробежал задворками храма и поднялся в ризницу. Здесь, в витражах, можно было увидеть себя в полный рост. Монах стянул с головы капюшон и остановился. Спустя минуту скептически поджал губы и покачал головой. Какая челядь? Глупо. Он не очень похож на братьев, скорее — на сестру, и узнать в нём Аньелло Буонаромеи сегодня трудно, но прикинуться простолюдином не получится. Выдаст и речь, и осанка, и руки, а между тем маска должна походить на лицо. Но даже и найди он эту маску, как уничтожить негодяя? Поднимется ли у него на это рука? Не остановится ли он сам в последнюю минуту, не желая обагрять руки кровью? Брат Септимий назвал его благодушным, мать — уступчивым. Альбино вздохнул. Да, он не любил распрей, но мстителя не одушевить кротостью, только страстная ненависть, яростная, одержимая и исступлённая, способна воспламенить его.
