Однако мгновение минуло, и сон продолжил катиться в памяти дальше, и уже в следующий миг обиде и злости Болтона пришел конец, на смену которым накатил страх и тянущее ощущение в груди.

— Потом сон изменился, и оказалось, что я стрелял не в мальчишку, а в Вонючку, но я уже ничего не мог сделать.

В груди полыхнуло от бессилия, на глаза в миг выступили слезы, и Рамси подскочил вверх и, ощущая, как что-то толкало его подорваться с места и бежать, бежать вперед, пока не убежит от этих ощущений, сел в постели. Но этому мешали пораненная, болящая нога и осознание того, что бежать было глупо. Бежать было некуда, потому что от себя не убежишь.

Тогда не было иного выхода, он ненавидел сейчас себя за то, что пришлось сделать, за то, что теперь приходилось страдать. Боль внутри не утихала, наоборот, набирала силу, заставляла зажмурить глаза, из которых потоком текли слезы. Рамси забыл, как дышать, давился всхлипами и продолжал утопать в собственном бессилии. Если бы он мог тогда хоть что-то сделать…

Санса вскочила со своего места и крепко обвила его руками, однако боль, в которую тот окунулся сейчас, из-за этого только возросла. Она поднималась вверх болезненными приступами, резала, ослепляла, от нее хотелось выть волком.

Из-за своего бессилия он остался без Хеке, дорогого Хеке. Перед глазами до сих пор стояло его уродливое лицо, а в носу чувствовалась его вонь, что была столь тошнотворной и родной. К этой вони присоединялся аромат цветов, которые Вонючка вплетал в волосы и которые придавали запаху неповторимые нотки. От него пахло домом, заботой и многочисленными часами, проведенными вместе. От него исходило счастье и тепло. Он бы смог сейчас заставить всю боль уйти. С Хеке бы он не знал этой боли.

В груди резануло — сильнее, шире, невыносимее, и Болтон вырвался из рук Волчицы, взвыл зверем, готовый заметаться и забиться в постели, только бы скинуть с себя эту боль и заставить умолкнуть вопящий в голове голос.

Вонючка погиб, Хеке больше нет. Ничего из их прошлого больше нет, и ничего не вернуть, ничего не исправить. Есть только одиночество, наполненное никуда не покидающей его берегов тоской.

Руки жены обвились вокруг Рамси и притянули его к ней. Санса с силой прижимала его к себе и не давала никуда вырваться, лишь нашептывала на ухо слова успокоения. Он слышал их и невольно пугался, что если не возьмет себя под контроль, продолжит и дальше тонуть в сумасшедшей боли, то может получить от Сансы еще большие страдания.

Испуг заставлял действовать, и Болтон с трудом закрыл, захлопнул хлипкую дверь, через которую боль вырывалась наружу, и с силой затолкнул ее обратно в глубину груди и запер там. Но она продолжала давить, упорно пробовала найти выход наружу, пробиралась в голову и вырывалась наружу с частыми, но тихими всхлипами.

Он ощущал, как Санса держала его в своих руках, прижималась щекой к его щеке и приговаривала:

— Всё хорошо, не плачь, милый, — Рамси слушал ее и слушался, запихивал боль внутрь и постепенно брал себя под контроль, а Волчица, заметив, что он перестал плакать и притих, добавила: — Он был дорог тебе?..

Дыхание сперло при напоминании о потере Вонючки и собственном одиночестве, однако, натолкнувшись на барьер, они отступили назад и ретировались на свое место откуда пришли. Рамси чувствовал, что опасность заплакать миновала, и дал напряженному до предела телу расслабиться.

Наполняя легкие воздухом, которым он все никак не мог вдоволь надышаться после сбившегося из-за всхлипов дыхания, он вслушивался в голос жены, которая, ласково пошептав на ухо, спросила:

— Часто такое случалось, что ты голодал?

— Да, — сквозь вырвавшийся вместе с ответом всхлип произнес Рамси.

Он вспоминал, что иногда ел в чьих-то угодьях ягоды и яблоки, и не всегда эти вылазки заканчивались удачно. Кажется, он еще подбирал зерно на мельнице. В памяти тут же промелькнуло воспоминание. Он сидел на полу и давился невкусным, вяжущим зерном, которое жевать было очень трудно. На душе стало пакостно и обидно за то, что приходилось перебиваться едой, найденной практически под ногами. В ответ же на обиду и грусть поползла снова наружу режущая боль, которую ему теперь приходилось с еще большим трудом загонять назад. С усилием, но, кажется, это у него выходило, пока в памяти внезапно не пронеслось перед глазами, как отловившая его за поеданием зерна мать дергает за руку, подтягивает с пола вверх и отшлепывает, крича: «Нельзя, бастард». Накатили боль и обида. Он всего-то хотел поесть, а она не дала ему этого сделать, еще и наказала… Такая мелочь, но почему-то при воспоминании о ней обида становилась ощутимее, а одновременно с ней жгло еще сильнее в груди.

Вонючка бы так не поступил.

Вонючки больше нет.

Больше никого нет.

Громкий всхлип и несколько крупных, побежавших по щекам слез отозвались внутри запертой, но все равно дающей о себе знать болью, которая, сплоченно стукнув в хлипкую дверь, с треском вынесла ее и понеслась вверх. Было такое ощущение, что с каждым новым всхлипом внутри кто-то вонзал в его грудь нож и резал, вновь вонзал и снова резал. Рамси пытался вернуть все под контроль, душил в себе вырывающуюся наружу боль и слушал голос разговаривающей с ним жены, что гладила его по спине и пыталась хоть как-то помочь.

— Тшш, она жестоко поступала с тобой, так быть не должно. Она твоя мама и не должна была допускать подобного, не должна была заставлять тебя мучиться голодом.

Вопреки усилиям и раскалывающейся от попытки удержать все внутри головы, в груди сильно резануло сперва от одиночества, а затем — от безграничной обиды, впивающейся во внутренности тысячами иголок. Сознание внезапно перенеслось в тот момент, где первый удар ремнем от матери попадает ему по попе и пояснице, и обида переросла в злобу, злобу на то, что она, мать, несла с собой только боль и страдания.

Воспоминания же не замедляли хода, подхватили Рамси и полетели дальше перед глазами калейдоскопом картинок. Первая встреча с отцом и чувство отвергнутости, выпрошенная Вонючкой возможность пожить с ним, пока Домерик в отъезде, безразличное лицо отца, его холодные серые глаза и сказанное почти не двигающимися губами «Пускай остается», а следом за ними — мгновения из сотен событий и разговоров, но этих мгновений, ощущений, чувств, эмоций оказалось достаточно для того, чтобы осознать все и взорваться изнутри новой, ни с чем не сравнимой болью.

Он никому не нужен.

В груди теперь уже не резало, а заживо сдирало кожу, заставляло задыхаться от невозможности нормально вздохнуть и всхлипов, удушение от которых лишь обостряло боль. Хотелось лезть на стену от раздирающей, вспарывающей ножами боли. От нее сгибало пополам, а она все росла, росла, становилась резче и сильнее. Хотелось бежать от нее на край света…

Ты никому не нужен. Тебя никто не любит.

Боль не отпускала, делалась всё хуже и хуже, парализовывала разум и не давала думать ни о чем другом, кроме нее. Тело было напряжено до предела, изо всех сил боролось с врагом, убивающим его изнутри, но раз за разом проигрывало и теряло надежду на победу.

Рамси сжимала в своих объятиях Санса, но ее близость не несла успокоения или освобождения. Он вцепился пальцами в сорочку, сам жался к Волчице, пытаясь сбросить на нее хоть часть своей боли, но ничего не получалось. Все его попытки разбивались о невидимую барьер. Сансы словно не существовало для него, а его не существовало для нее. Это пугало, от этого он страдал еще сильнее.

Невыносимая боль сводила с ума, обезумев от нее, он бился в агонии, вырвался из рук жены, но та схватила его руками за лицо и, не позволяя ни отвернуть головы, ни сбежать от нее, громко заговорила, не спуская глаз с его лица:

— Все хорошо, милый. Я с тобой, всё в порядке.

Внутри резко и сильно обожгло, и он уже более не мог держать всё в себе и взревел, крича в пустоту и не надеясь получить ответа:

— Я никому не нужен! Меня никто не любит!

Голова раскалывалась, рассудок начинал помутняться.