Он зарыдал, сверху раздался крик вновь больно оттолкнувшей его от себя матери, и вырвавшийся громким воем плач набрал силы. Почему она делала это? Он не хотел, чтобы это все повторялось вновь, ему было больно, так больно, он не знал, что с нею делать…
Едва найдя в себе силы, ребенок в последней надежде бросился к матери и крепко сжал ее платье в кулачках. А все катилось дальше, неумолимо повторялось шаг за шагом, и, когда мать схватилась за ремень, а крупные слезы покатились градом из глаз, бастард взвыл от отчаяния во всю силу, уже понимая, что произойдет дальше, и взывая слезами остановиться. Все оказалось бестолку, и он, ощущая себя преданным, обессилено застыл на месте.
Первый удар ремнем отозвался новым приступом раздирающей изнутри боли. Она быстро нарастала и стремительно поднималась из груди вверх к голове, занимая собою все существо. Сыплющиеся, хаотичные удары попадали то по попе, то по спине, то по пояснице, и сколько таких ударов предстояло еще вытерпеть, он не знал. Ему было так больно… но больнее всего было в груди. Почему она делала это? Почему она поступала так с ним? Все внутри просто орало от обиды и боли; он был один, совсем один, и существовала только эта безумная боль, которую мать только усиливала и которую он не хотел, чтобы она смогла доставить ему еще раз.
В следующий миг, когда невыносимая боль достигла головы, в груди будто бы что-то разорвалось, а в голове — соскочило, в одночасье стало легко: боль ушла, а вместо нее в бастарде заплескалась обида и злость. Они прогнала боль. Он справится и без нее .
Внутри продолжало печь и зудеть от гнева, а мир снова куда-то полетел, завертелся в хороводе, и следующее, что Болтон знал — он был голоден, сходил с ума от голода, готов был на стену лезть, только бы найти еду. Он безрезультатно искал еду на протяжении уже не одного часа и с каждой прошедшей минутой начинал раздражаться и кипеть от злости и ненависти ко всему всё больше. Зато сейчас хотя бы было удобнее и проще передвигаться: ставшие длиннее и сильнее ноги не заплетались и не цеплялись друг за дружку, и он уже успел обойти все вокруг дома и те места, где иногда можно было найти что-нибудь съестное, и теперь направлялся к мельнице, решая проверить и там.
На мельнице стоял гул и пахло сеном и молотым зерном, от запаха которых в животе засосало и закружилась голова, а возле наваленных мешков на глаза попался огромный ломоть хлеба в руках какого-то мальчишки, что был размерами не больше самого его. Это было как раз то, что Рамси искал, поэтому немедленно направился к долгожданной еде, ощущая, как в животе заурчало, а рот наполнился слюной. Злоба спала, уступив место удовольствию от предвкушения скорой еды, и уже через считанные секунды его руки сомкнулись на чуть зачерствевшем ломте хлеба и потянули его к себе. Запах выпечки ударил в нос, в пустом животе громко заурчало, а глазам уже стали видны маленькие дырочки на мякише, да только вот другие ручонки сразу же потянули хлеб обратно, и в бастарде полыхнула новая волна гнева, придав сил для продолжения борьбы. Он схватил хлеб и, не намереваясь отпускать и терять его, потянул к себе, вцепился зубами в кусок, нацеливаясь в любом случае сейчас поесть. Озлобленно подтягивая еду к себе, он откусил от ломтя кусок и в остервенении продолжил вырывать хлеб из рук мальчишки. Наконец он вырвал ломоть из рук мальца, а его самого с силой оттолкнул в сторону, чтобы даже не смел соваться к нему. Это его еда.
Все вокруг посветлело от радости… Наконец-то он мог утолить голод. Хлеб был очень вкусным, ароматным, и аппетит не мог испортить даже гадкий рев мерзкого мальчишки. Торопливо запихивая в рот хлеб, Рамси глотал его, практически не жуя — на это не было времени! Когда же он заметил боковым зрением приближающуюся сюда женщину, то начал вновь злиться и, проникаясь ненавистью к ней, запихивал в рот еду еще быстрее.
Рамси краем глаза видел, как подоспевшая сюда женщина, присела возле орущего мальчишки и запричитала что-то противным тонким голоском. Он понимал, что у не было времени на то, чтобы успеть съесть весь кусок, и поэтому озлобляясь еще больше вгрызался с остервенением в хлеб, стараясь откусить и съесть побольше кусков и не чувствуя при этом вкуса поглощаемой еды. Он не собирался ничего отдавать этой женщине, пусть только попробует сунуться к нему!
Но вот крестьянка обратила внимание на него и, произнеся: «Ты зачем хлеб забрал?», потянулась за зажатым у него в руках ломтем. В глазах побелело от ярости. Пускай идет к черту, это его хлеб! Он его достал, значит, он его и съест! Кровь закипала от злобы и ненависти, и Рамси, не выпуская изо рта куска, в который вцепился зубами, громко завизжал, предупреждая не сметь трогать его. Однако этой настырной женщине было наплевать на его предупреждения, и она принялась отбирать у него найденную и с трудом отвоеванную еду. Да как она смела..! Неужели думала, что он вот так просто отдаст ей свою еду?! Пусть идет к черту, ведь он не отдаст, это — его!
Рамси продолжил кричать и изо всех сил удерживать у себя хлеб. Противная женщина упорно пыталась отобрать еду, рядом вопил, плача, мальчишка, чей голос звучал так надрывно и раздражающе, что хотелось заткнуть ему рот и показать, кто здесь сильнее. И бастард бы именно так и поступил, если бы не занятые руки и необходимость отстоять свою добычу.
Болтон не увидел, но почувствовал нутром, что на поднявшийся шум подоспела его мать, появление которой лишь отозвалось разочарованием и отозвалось чистосердечным желанием: чтобы она сгинула отсюда и не мешала ему расправляться с едой. Сражаться за хлеб становилось все сложнее, шлепок по попе от матери только добавил гнева, а упертую селянку пришлось один разок хорошенько укусить — слишком много проблем было от нее! Укус сработал: женщина отдернула руку, и он мгновенно ощутил торжество своей победы и возможности все-таки остаться при еде и утолить хоть немного пожирающий его изнутри голод.
Однако в один миг все изменилось: мать вернулась сюда с подобранным где-то хлыстом и принялась отхаживать его им, не скупясь на удары. От сильной боли непроизвольно разжались зубы, сжимавшие добытую еду, а из давших слабину рук тут же был выхвачен и отдан ревущему мальчишке покусанный ломоть. Рамси закричал от боли от ударов хлыста и в злобе и бессилии уперся взглядом во все еще стоящих возле него ребенка и его мать. Этот бой был им проиграл.
Он потерял свою еду! Они отобрали ее у него! Это все из-за них! Этот чертов мальчишка со своей матерью подняли шум, и поэтому пришла она! Это все из-за них, из-за них он так и не поест, из-за них ему больно! Он еще припомнит им это, этот мальчишка еще поплатится. Они все поплатятся!
Перед глазами было бело от злобы и ненависти, сыплющиеся сверху удары хлыста постепенно отходили на задний план, растворялись в воздухе, а мир вокруг полетел куда-то вперед со скоростью света, сливаясь в неразличимую и неразделимую череду красок.
Через несколько мгновений Рамси вдруг оказался в лесном полумраке, окруженный со всех сторон высокими черными, почти не пропускающими вниз света елями. Одна рука крепко сжимала лук, вторая — с силой натягивала тетиву. Воздух был пропитан сыростью и знакомой вонью Хеке, силуэт которого виднелся где-то сбоку. Внутри все клокотало от злобы и всепоглощающей ненависти, а неподалеку виднелся какой-то мальчишка… тот мальчишка.
— Что ты делаешь, бастард?
Зрение застлало белой яростью, острие стрелы, указывающее прямиком на мальчишку, делало желание проучить его с легкостью осуществимым. Сбоку послышалось с задором сказанное «Стреляй», и стрела со свистом полетела вперед, унося с собой злобу и выпуская из-под нее ни с чем не сравнимое удовольствие. Но в следующий миг все вдруг изменилось. Рамси более не стоял на земле, а сидел на коне, и выпущенная стрела летела теперь прямо в Хеке и вот-вот должна была убить его.
Злоба и радость от возмездия сиесекундно испарились, а Болтон в панике и испуге подскочил в постели и застонал от пронзившей ногу боли. В череде чувств и ощущений в груди защемило от боли и чувства одиночества, а от пережитого ужаса дыхание вырывалось изо рта шумными вдохами и выдохами. Его лицо жгло от пролитых во сне слёз, пораненная нога ощутимо ныла. В спальне стоял непроглядный мрак и тишина, которые не давали улечься страху и беспокойству. Безрезультатно оглядываясь по сторонам и пытаясь хотя бы что-нибудь рассмотреть, Рамси ощущал, как глаза начало жечь от наворачивающихся на них слез да не желала утихать тянущая, режущая боль в груди. Нарастало желание дать себе волю и заплакать, хотелось зарыдать, смыть слезами горькую потерю Хеке и свое одиночество, и, когда из груди бастарда вырвался вздох, скорее похожий на всхлип, послышался шорох одеяла и рядом кто-то явно зашевелился.
