Алина чуть дрожащей рукой — не от страха, так проявлялся недуг — взяла из коробки сигару и тоже закурила. Так они молча сидели друг напротив друга, выпуская дым, пока наконец Алина не проговорила:
— Между нами всё кончено, ты всё обрубил — это понятно. Ладно, чёрт с ним, я не сентиментальна. Как-нибудь проживу и без тебя, с горя не помру. Уже живу, кстати. И недурно. Мне не нравится только то, что ты некрасиво поступаешь с мамой. Нечестно и подло поступаешь. Не по-мужски.
Её речь была ещё внятной, хоть и замедленной. Голос звучал немного гнусаво, ему недоставало той внушительности и чёткости, той стальной безжалостности, которая в нём когда-то звенела — в «светлое», здоровое время.
— Не тебе меня судить, соплячка, — жёстко отрезал отец.
Даже забавно, насколько они с отцом были схожи — твёрдыми очертаниями высокомерно-безжалостного рта и этими леденящими искорками в глубине тяжёлого взгляда. Да и внутреннее сходство, наверно, тоже было — в этой «бульдожьей» деловой хватке, жёсткости, расчётливости, отсутствии щепетильности в выборе средств. Яблоко от яблони. Отец стряхнул пепел, вздохнул.
— По-хорошему предупреждаю: не суйся. Но ты ведь сунешься, я тебя хорошо знаю… Ты упрямая и настырная, зубастая маленькая дрянь… Вся в меня. — Он хмыкнул, потушил сигару и встал — седой, отяжелевший с возрастом «папик», решивший обзавестись на склоне жизни молоденькой женой и отпрыском. — Решай сама. Я всё сказал.
Он уехал, а Алина, докурив, приняла лекарства и прилегла на диван, обдумывая дальнейший план действий. Схлестнуться с отцом было очень опасно — всё равно что дразнить матёрого медведя. Маму она жалела, но с лёгким налётом пренебрежения. После рождения Алины та больше ни дня не работала, засела дома, располнела, мало чем интересовалась, кроме покупок, косметики, кулинарии, сериалов, поездок на курорты и светских новостей. Готовила она, правда, и впрямь виртуозно — что есть, то есть. Да, Алина жалела маму, но не уважала. Та была добрая, немного недалёкая, в юности очень красивая, а сейчас расплывшаяся до безобразия. Она не заботилась о своём внутреннем содержании, не держала себя в тонусе, растеряла не только внешнюю красоту, но и внутренне стала рыхлой и бесформенной, студенистой и одноклеточной, как амёба. Она не дотягивала до грани, за которой заканчивается баба и начинается Леди. Не дотягивала она до женщины, которая интересна, которая держит, влечёт и вызывает желание поклоняться, беречь и боготворить. Она потеряла себя. Стоило ли ради этой доброй постаревшей распустёхи-домохозяйки рискнуть всем, чего она достигла? И в случае победы отца всё потерять?
Жаль… Очень жаль. Бедная, глупая, толстая, старая мама. И всё-таки — мама. И не в уважении к ней было дело или в отсутствии оного. Что-то Алине подсказывало — какой-то гаденький внутренний голосок — что если она бросит её в беде, то больше не сможет уважать себя саму. Поэтому ответ был — да, рискнуть. Даже если её собственные физические и моральные силы сейчас были чуть более, чем нулевые.
— Мам, я сейчас немножко не в форме, здоровье прихрамывает, — сказала Алина по телефону. — Но я попробую что-нибудь сделать. Успеха не гарантирую, но попытаться можно.
— Алиночка, нет-нет, не надо ничего, — всхлипывала мама на том конце линии. — Это не человек, это изверг. Он тебя не пощадит и не посмотрит, что ты его дочь — сомнёт и прокатит, как каток асфальтовый. Я очень за тебя боюсь… И не прощу себе, если с тобой что-нибудь…
Она не договорила — расплакалась. Слушая её всхлипы и хлюпанье носом, Алина вздохнула.
— Эх, мама, мама… Блин, ну как можно было всё профукать?.. Жизнь свою профукать…
Мама наглухо пошла в отказ и заладила: «Не надо, не надо». Алина дала своим адвокатам, готовым вступить в схватку, отбой. Она и впрямь была не в форме и расклеилась — какая тут война? Самой бы выжить. Когда начались судебные заседания по разводу, её госпитализировали, и она полтора месяца провалялась на больничной койке. Лечение помогло, недуг временно отступил, и Алина выписалась — жить и работать дальше.
Мама после развода осталась даже без жилья. Работодатели от неё отмахивались, разве что уборщицей только и оставалось устроиться, но это было ниже маминого достоинства. Куда, к кому она могла податься, кроме Алины?
— Алиночка, я бы пошла на работу, да кто меня теперь возьмёт? Во-первых, возраст уже, а во-вторых… сама понимаешь… Столько лет не работала, стажа нет… Не нужна я никому.
— А чем ты думала, когда засела дома варить борщи? — с привычной беспощадно-насмешливой жёсткостью хмыкнула Алина. — Понимать надо было, где ты окажешься, если отец тебя вышвырнет… Что и произошло.
Мама плаксиво скривилась — несчастная, разбитая судьбой, с покрасневшим от слёз носом. Наверно, надо было бы с нею помягче, подумалось Алине, ей ведь и так несладко пришлось. К чему теперь нравоучения?
— Можно было побороться за имущество, оттяпать у отца если не половину, то хотя бы кое-что, — проговорила она нехотя — не любила рассуждать об упущенном. — Я подыскала кое-каких ребят, зубастые молодцы, могли бы и пощипать папочке пёрышки, но ты сама дала задний ход.
— Алина, но это же монстр! — с ужасом воскликнула мама. — Он бы тебя… Я не знаю! Нет, мне ничего не надо такой ценой!
— А где же были твои глаза, когда ты выходила замуж за монстра? — усмехнулась Алина. Внутри неё боролись жалость и насмешливое желание пощипать жертву, потыкать носом в ошибки, подавить на больные места, посыпать солью раны.
— Он не всегда был таким, — судорожно вздохнула мама, и в её глазах зажёгся горький отсвет воспоминаний о молодых годах.
— Всегда, мама, — устало покачала головой Алина. — Только ты предпочитала этого не замечать. И теперь пожинаешь, что посеяла. Это называется — видели глаза, что покупали. Ну ладно, всё, всё… — Она досадливо поморщилась, видя, что мать опять раскисает и растекается слезами. — Что толку теперь перетирать это? Тебе негде жить? Хорошо, оставайся у меня. Мне как раз твои навыки ведения домашнего хозяйства очень пригодятся. Обычно я домработницу нанимаю, но хорошую трудно найти. Я, ты знаешь, требовательна… Если у тебя не получится устроиться на работу, то и бог с ним. Денег я всегда заработаю — нам с тобой хватит. Ну… Если не рассыплюсь окончательно. — И добавила с усмешкой: — Но я, конечно, постараюсь не рассыпаться.
— Ох, Алиночка, как-то совестно мне к тебе на шею садиться, — вздохнула мама, промокая платочком припухшие веки. — Особенно теперь, когда у тебя со здоровьем нелады…
— Ничего, меня в больнице подлатали немножко, — кривовато усмехнулась Алина уголком рта (склеротический процесс поразил лицевые нервы, нарушения мимики после лечения прошли не до конца). И давай без этих сантиментов, ладно? Каждый делает то, что он умеет лучше всего. Я — зарабатываю, ты готовишь мне обеды. Договорились?
— Договорились… — И мама опять залилась слезами.
— Ну вот и ладненько. И расстраиваться не надо. Ну всё, всё… Выше нос. — И Алина коротко, суховато и неуклюже чмокнула мать в мокрую щёку. Не умела она успокаивать плачущих. Наверно, потому что сама никогда не плакала.
Часть своего бизнеса Алина продала: уже не могла тянуть такой объём работы. Средств на жизнь и лекарства хватало — и ладно. Отец женился на своей любовнице, у них родился сын. Алина зарабатывала деньги, мама хлопотала по хозяйству и ухаживала за дочерью во время ухудшений и обострений. Работать та могла и из дома, через интернет. На случай своей ранней кончины Алина составила завещание на мать, чтобы отец, не дай бог, не попытался наложить лапу на её имущество. А он бы попытался, скорее всего. Она его знала — так же, как знала себя.
В то время она увлеклась нетрадиционными методами лечения и решила попробовать сорокадневное голодание с дистиллированной водой. Она верила, что оно делает «перезапуск», «перезагрузку» всему организму и способно излечивать недуги вплоть до рака.
— Ох, Алиночка, ты с ума сошла? — испугалась мама. — Ты и так-то худенькая, а за сорок дней от тебя что останется? Скелет один…
