– Бестолково! Нигде я не слышал столько казуистических глупостей. Но средь педантов немало и людей высокомыслящих…

На столе императрицы лежали списки пажей, в науках успевающих. Она собиралась отправить их в Лейпциг. А на место гетмана Разумовского президентом Академии сделала Владимира Орлова.

– Ране думали, что весь шум и треск в науке от буйства Ломоносова происходит. Ныне же Ломоносова не стало, и все притихло, как в могиле, а в тишине всегда воровать легче.

Орлов выразил недоумение.

– Не удивляйтесь, – продолжала Екатерина. – Если недавно из моей личной упряжки продали скакуна за десять рублей (хотя я за него уплатила четыреста), то науку обокрасть легче, нежели конюшню. Я по описи академической не раз книги нужные спрашивала – нету, говорят. Куда делись? Стащили даже проект канала, соединяющего Москву с Петербургом. Карты походов к Америке, сделанные Берингом и Чириковым, найти какой год не могут. А я такого мнения, что лорды британские давно их скупили тайно, теперь Англия по нашим же картам в наши моря с пушками полезет. Как видите, граф, я призываю вас занять пост в карауле при арсенале мысли российской…

Голенищев-Кутузов-Средний застал императрицу перед зеркалами, она явно красовалась, набросив на плечи пушистые меха с удивительным подшерстком, отливающим серебром.

– Что за зверь такой? – подивился моряк.

– Никто не знает! Вчера из Сибири прислали с курьером, чтобы я лично указала стоимость. А тамошни оценщики цены этим мехам не ведают… Поздравь меня: Россия новые земли обрела, мореходы наши Алеутские острова обживают – вот откуда меха эти. Теперь, чаю, скоро и Америку освоим.

– Нелегко добираться туда, матушка.

Екатерина была женщиной практичной:

– Легко… Офицер флотский, до Камчатки доехав, получит от меня чин следующий. И еще один чин, когда Америки достигнет. Коли обратно живой возвратится, я его опять в чине повышу. Скажи, какой офицер от такого карьера откажется? А ты сам знаешь: я не мелочна! Это у «Ирода» прусского полвека до седых волос тужатся и все в фендриках, как мальчишки, бегают.

Она спросила: что с лесом из Мамадыша и Казани?

– По первопутку обозы тронутся, – обещал Голенищев.

Прошке Курносову он велел кафтан справить.

– И волосы обкорнай покороче, паричок заведи недлинный, чтобы буклями парижскими за русские елки-палки не цепляться.

Впервые в жизни Прошка получил прогонные деньги, на станциях ямских являл подорожную – как барин! Кони бежали легко…

Ах, Казань, Казань! Золотая твоя голова…

Разом грянули колокола соборные, с минаретов завывали муэдзины татарские – пора и день начинать. Вот уж не думал Прошка, что загостится в доме лейтенанта Мамаева, который Казанским адмиралтейством ведал. Курносов мамадышский лес в Петербург уже отправил, теперь корабельную древесину надо из Казани забрать. Хотя Мамаев был здесь вроде дяди Хрисанфа в Соломбале, но в Казани все иное – дворянское. Казачок платье чистил, умываться давал, у стола Прошке лакей прислуживал. В обширной горнице стенки украшали темные, как иконы, парсуны давние – с них взирали на юное поколение предки мамаевские. Висел и список пергаментный: на нем изображен был павший замертво рыцарь, из живота которого вырастал дуб с ветвями, а в золотых яблоках были имена потомков его начертаны. Хозяин настырно в комель дуба указывал:

– Вишь, вишь! От самого Мамая происходим.

– Так Мамая-то мы на поле Куликовом чесали.

– И что с того? Мы и московским царям служили. А ныне я в ранге-то лейтенантском – попробуй-ка, дослужись…

Ели дворяне сытно, рыбу да медвежатину, на столе икра гурьевская, на десерт – желе лимонное с вином «розен-бэ». Соловьи заливались в соседних комнатах, а кот был на диво умен. Мамаев хвастал, что казанские коты самые разумные на Руси, по указу Елизаветы котов для нее только из Казани ко двору поставляли.

Данила Петрович Мамаев встал и повелел:

– Умри, Базиль!

Кот мигом соскочил с лавки, брякнулся о пол, члены свои вытянул, хвост трубкой на сторону откинул и глаза блудливые в притворстве зажмурил.

– О-о, не делай всех нас несчастными! – возопил тут Мамаев, руки заламывая, и кот живо воспрял, за что и был вознагражден осетринкою.

– Да, ума у него палата, – согласился Прошка. – Но вот у нас в Соломбале коты эти самые прямо чудеса вытворяют. Своими глазами видел, как один рыжий верхом на собачке Двину форсировал, дела котовские в городе сделал, всем кошкам знакомым визиты учинил, откланялся и обратно на собачке домой приплыл…

Хорошо жилось в Казани! Но особенно радовало Прошку сияние глаз девичьих, которые уже не раз замирали на нем. Анюточка Мамаева была пятнадцати лет – уже невеста, и, когда Прошка похвалил сияние ее глаз, девушка сказала, что глаза у нее не папины:

– А от мамочки, коя из породы дворян Рославлевых.

– А я имею честь из поморов Курносовых быть!

– Вы, сударь, фамилию свою вполне ликом оправдываете.

– Что делать? Курносые тоже сердце имеют…

Прошка и намеки всякие пробовал уже делать:

– Вы кого-нибудь любите ли, сударыня?

– Маменьку.

– А еще кого?

– Папеньку.

За такую осмотрительность Прошка ее похвалил:

– Но я вас, сударыня, об иной любви спрашиваю.

– Ах, сколь вы привязчивы, сударь! Да у меня ведь родня-то изобильная: и тетушки, и дядюшки – мне есть кого любить.

– А вот, скажем, если бы муж у вас появился…

– И не стыдно вам такое мне говорить!

– Любили бы вы его, сударыня?

– Ежели родители прикажут – конечно же.

– Очень мне трудно, сударыня, беседу с вами вести…

На этом Прошка разговор о любви пока закончил.

Адмиралтейство же на реке Казанке стояло, место звалось Бежболда (по-татарски «семь топоров» означает). Матросы казанские из татар были набраны, на Волге они воевали с разбойниками, да и сами от разбойников мало чем отличались. Прохор Акимович начал браковать деревья, выговаривая со знанием дела, благо дело тиммерманское с детства ему привычное:

– Сучок крапивный – к бесу, откатывай! Табак с рожком – негоден. Ух, свиль-то какой, будто сама ведьма скручивала… Косослоя много у вас. Метик, отлуп – сколько ж браку вы запасли! На што лес-то губили? Нет у вас в Казани порядку…

Все штабеля раскидал, отобрав лесины только добрые: их сразу клеймили с комля тавром адмиралтейским. И не знал парень, что, бракуя деревья, наживает врага себе лютого.

– Вот ведь как бывает! – упрекал его Мамаев. – Ты с человеком со всей душою, последнее готов ему отдать, лучшего куска не жаль, а он… Зачем же ты, сынок, обижать меня хочешь?

Прошка и не думал обижать отродье Мамаево.

– Данила Петрович, – отвечал он, – гнили-то разной и на питерских верфях хватает. На что мне лишнюю из Казани таскать? Я ведь не для себя – для флота нашего стараюсь.

– Вижу я, какой ты старательный! Нет того, чтобы уважить хозяина, который приютил, обогрел, поит да кормит…

Ложась спать, Прошка обнаружил под подушкой кисет с десятью рублями. Едва утра дождался – вернул хозяину:

– Уж не потерял ли кто? Возьмите.

– Я ведь от добра, – сказал Мамаев. – Ты человек незнатный, едва из лаптя вылез, щей валенком нахлебался, так зачем мзду мою отвергаешь с таким видом, будто я враг тебе?

Тиммерман понял, чего домогается душа Мамаева: ему бы только тавро на лесе проставить! Но совесть свою парень не запятнал:

– Денег от вас не возьму. Есть у меня деньги, нет у меня денег – я лучше не стану. Детишки по лавкам еще не плачут, жена конфет не требует, с чего бы я волноваться стал?

– Эх, дурак ты, дурак! – окрысился Мамаев…

На беду парня, Анюта дозволила ему поцеловать себя. И так им целование понравилось, что, не раздумывая, оба в ноги отцу повалились, прося благословения. Мамаев сказал:

– Это кстати! Сейчас благословлю вас…

Взял лейтенант дочку за косу, намотал ее на руку и поволок в чулан, где и запер. А жениха шпагой на двор выгнал.