Когда она проснулась, уже стемнело, было слышно, как валяется по траве и фыркает, пыша здоровьем и силой, конь, ей казалось, что она вынырнула из долгой болезни. Она шевельнула рукой, все было в порядке, она не поверила себе, долго щупала мышцу, кость — ничего, никакого следа боли, и если бы не разодранный рукав, единственная улика, она, пожалуй, решила бы, что с ней была галлюцинация. Она хотела встать, но ударилась макушкой о ветки, снова опустилась на моховую подстилку, обхватила голову руками, как бы отчаясь что бы то ни было понять, посидела так и потом негромко позвала: «Эй, где ты?» Никто не откликнулся, и она вылезла наружу, прикрывая ладонью глаза; стояла самая настоящая ночь, довольно теплая. Земля была освещена луной. Человек сидел спиной к ней, под кустом, и смотрел, как катается по траве Орлофф. Она подошла — трава заглушала шаги — он тихонько смеялся и пошвыривал в коня комьями земли, стараясь не попадать. Орлофф ржал, фыркал, взбрыкивал, как жеребенок, и она подумала — как надо вжиться в игру животного, чтобы так искренне смеяться, так разделять его радость, безмятежность, силу.
Она встала между ними со словами: «Как ты это сделал?» Он понял, что она говорит о руке, но ответил, помедлив, с оттенком недовольства: «Что сделал? Что я такого сделал?» Антония опустилась на колени, прямо во влажную траву. «Я прекрасно помню, что сломала руку. Я упала с лошади и сломала руку. — Помолчала и добавила: — Я свалилась, как тюк, и рука хрустнула, как ветка, так ведь ты сказал?» — «Теперь нормально?» — «Нормально», — сказала Антония. «Ну, а раз нормально, чего же тебе еще? Считай, что ничего не случилось. Я тебя провожу, если хочешь. Поздно. Может быть, тебе пора спать. Дома».
«Знаешь, что я думаю, ты только с виду такой несуразный. А на самом деле, стоило нам познакомиться, и сразу начались какие-то… э-э… какие-то странные вещи. Но вот это, то, что я испытала сейчас на себе, это уж слишком. Я хотела бы знать…»
Он оборвал ее коротким махом руки, как будто разрубал щепку. «Зачем это тебе?» — «Как тебе сказать, если бы это все случилось не со мной, я бы, наверное, не поверила. А так у меня впечатление, что я — жертва розыгрыша. Или гипноза».
Человек щелкнул пальцами. «Вот то-то и оно! Ты не веришь, что с тобой может случиться что-то необыкновенное. Прости меня за дерзость, ты с кем-нибудь встречаешься, ну, у тебя кто-нибудь есть?» Антония оторопела. Она не уловила связи с тем, что происходило между ними, но вопрос грянул так строго и неумолимо, как если бы связь была. Она проглотила чуть не сорвавшееся с языка «нет» и минуту спустя уже говорила без дрожи в голосе: «Да, есть, очень незаурядная личность», — и, слушая себя со стороны, поняла, с какой-то сладостью самобичевания, что думает о Палиброде, стыд какой, какой бред.
«Да-а, — протянул он с удивлением (и неподдельным), — никогда бы не подумал, — но не дал ей спросить почему. — И все-таки по сути я прав. Необыкновенное с виду ничем не примечательно. Учись смотреть — и ты рядом с собой увидишь поразительные совпадения, самые настоящие факты, понимаешь, факты, которые никак иначе, чем необъяснимым, не объяснишь».
Орлофф притих, наверное, заснул — белое пятно на гребне холма среди черных разрывов колючек. «И ты думаешь, так лучше, когда мир полон «чудес»?»
Он встал и, выпрямившись, показался ей исполином. «Ничего он не полон чудес, он либо сложнее, либо проще, чем мы его себе представляем. Можешь думать о нем все что угодно, но это отнюдь не значит, что каким ты его представляешь, такой он и есть. А что касается руки, это так, случайность, не свались ты с лошади, ты бы ее не сломала, а раз свалилась, мне пришлось тебя вылечить».
Антония растерянно заморгала: «Как это, не понимаю, как это — пришлось вылечить? Рука-то сломалась по-настоящему, хрясь, как ветка, я же помню…» — «Ох, хватит уже с этой веткой, — со смехом прервал он, — я же тебе сказал, что у меня прадед был знахарь и что я…»
Тогда и Антония ответила смехом: «И ты думаешь, я приняла все это всерьез? Тебя принимать всерьез — хороша бы я была!» Человек побледнел — или это от лунного света? «Сначала — может быть, сначала у тебя не было причин мне верить. Но теперь…»
Антония поднялась, взяла его за руки и заглянула в глаза, чтобы ничего не упустить. «Ты хочешь сказать, что…»
Он промолчал, но было ясно и так: она испытала его силу и теперь в состоянии его понять, так, как женщина в состоянии понять мужчину.
«И ты можешь это делать когда угодно и с кем угодно?» Он яростно замотал головой: «Нет, только с тем, кто верит в мою силу».
«Значит, я верила. Тогда — верила». Она прислонилась щекой к его куртке, пахнущей дымом и сухими листьями, она хотела, чтобы ему передалось все, что бродило в ее голове, в душе, все, что было выше ее разумения, но он погладил ее по волосам и проговорил: «Верила, как всякий, кому больно и одиноко, всего лишь».
Антония сердцем почувствовала: надо что-то сказать, сделать — убедить его, что она понимает, начинает понимать то, что раньше понимать отказывалась, это сделает его счастливым хоть на время, она знала. «А может, она дает себя знать, сила, только когда находит хоть чуточку… — Ей стало страшно выговорить слово «любовь», она обвила его руками, спряталась в рыжей, спутанной бороде, шепча без всякой связи: — Любимый».
Она почувствовала, как пальцы заскользили по ее вискам, по векам, прикосновения были знакомы, от них все так же жгло кожу, колючая борода царапала ей шею, она услышала над ухом шепот: «Все время, пока я рядом с ними, я сильный, я дышу», и почувствовала на груди его руки, объятие было крепким, до боли, она медленно осела, увлекая его за собой, огромного, неизведанного. Земля была твердая, мелкие камушки вонзались в кожу сквозь незащищающую ткань блузы, на долю секунды она увидела классную комнату и с невыразимым облегчением потянулась, расправилась — «Вот оно…», — и влажная трава прикрыла ей колени.
Вдалеке заржал Орлофф, и вдруг человек замер, расцепив теплое сплетение их пальцев, тяжело встал на одно колено, долго простоял так, потом покачал головой. «Нет, еще нет, мне еще не пора». Как бы отгоняя страх, он начал рассказывать историю двух племен, которых мучила жажда. Она звучит так. В безводной степи два племени спешили к колодцу, ничего не зная друг о друге. Во главе их шли старейшины. Вечером они с двух сторон подоспели к колодцу и решили дождаться утра. Люди уснули с мыслью о воде, а двое старейшин сошлись, заглянули в колодец и поняли, что воды хватит только для одного из племен. Тогда первый сказал: «Пойди в стан народа моего, который спит, и умертви половину. А я пойду в стан народа твоего и умерщвлю половину его во сне. Так смогут напиться все, кто останется в живых». Второй сказал: «Может статься, что утром, при виде убитых, никому не захочется воды. Я ухожу с моим народом». Они ушли, и неизвестно, попался ли им другой колодец.
Антония, Тония-Антония беззвучно плакала, не утирая слез, сбегающих по щекам вниз, на землю, и так и заснула, с мокрым лицом, с босыми ногами.
Она проснулась в шалаше, под одеялом, рассвело, и в кустах пел черный дрозд. Она вышла босиком в росистую траву, в нескольких метрах от шалаша, в загородке из камней дымились из-под золы угли, из котелка, стоящего на пне, шел пар. Пахло лесом и дымом, небо было чистым, и ей показалось, что она одна во всем этом пространстве. Она отчаянно крикнула: «Орлофф, эй, Орлофф!», потому что так и не знала, как зовут ее мужчину, и вместо коня из-за кустов вышел он, держа на ладонях огромный лист лопуха. Он был в своей вечной шляпе, но теперь она ясно увидела его глаза, непостижимо черные при такой огненной бороде. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, протягивая ей на лопухе малину, почти спелую, подернутую пухом и паутинками. «Прошу». И первый, присев на корточки, с наслаждением отправил в рот малинины. Антония опустилась на колени и тоже стала есть, сначала аккуратно выбирая по ягодке, потом все быстрее, вслед за ним, едва успевая смаковать кисло-сладкий вкус, терпкий запах. Антония ела, глядя ему в глаза, как будто только что открыла их редкую красоту, и скоро она уже не могла без него поднести ко рту щепоть ягод, скорее, чем она думала, ей удалось приноровить к его дыханию свое, чего же больше можно было желать. И все же она поднялась первой и, побежав к перелеску, туда, где предполагала реку, крикнула: «Проводи меня к воде, пить хочется». Он подхватил котелок, обжигая пальцы, догнал ее и заставил выпить кислую жидкость. «Это брусничный отвар, тебе целый день не будет хотеться ни пить, ни есть». Она взглянула с любопытством: «Ты так каждый день?» Человек покачал головой: «Нет, что ты, не каждый, только в особых случаях, в тех, что называют оказией». Он обнимал ее за плечо, сначала покровительственно, потом властно, и она не сопротивлялась. Она прижалась к нему, как накануне, теперь уже привычно, и понимала только одно: так хорошо ей никогда не было. Он погладил ее руку сквозь прореху в рукаве. «Я же говорю, это просто чудо какой отвар».
