– Да, все-таки повезло тебе! – снова, уже второй раз за день, с завистью произнес Саша, неспешно идя рядом с Ленькой по улице. – Такая девчонка!

– Сань, я сейчас ревновать начну, – засмеялся Фомин, открывая новую пачку и беря из нее сигарету. – Повезло да повезло. Тебе чего, девчонок кругом мало – вон, целый пединститут. Как минимум.

– Да нет, я просто радуюсь за тебя, чудак-человек. Приятно на вас смотреть.

– Так я же это и понял. Ты же мне друг, а друзья на подлость не способны.

– Конечно, нет.

Фомин остановился, прикуривая сигарету.

– Слышь, Саня, хотел тебя спросить…, – бросив на землю догорающую спичку, вдруг сказал Леня. – А ты чего до сих пор подруги не заимел?

– Так я ж только из армии уволился.

– Ну а до того?

– А до того… – Гавриленко замолчал, раздумывая.

– Нет, не хочешь – не говори, – поспешил помочь приятелю Леонид.

– Да какие от друзей секреты, Леня. Просто ты не так можешь понять, потому что… Ну, короче, кто этого не испытал, могут и не понять тех, кого бросали.

В голосе Саши появились грустные нотки, но это только разогрело любопытство Леньки.

– В смысле, бросали? – вопросительно посмотрел он на Гавриленко.

– Ну, в смысле, была у меня одна большая любовь до армии. Любовь по имени Любовь, – Саша улыбнулся случайно рожденному каламбуру. – Знаешь, ни матери, ни классной руководительнице, ни другим учителям наши отношения не нравились. Люба, она была старше меня на пять лет. Я и с уроков к ней убегал, и дома конфликты через день были. Короче, целая война. Но я, понимаешь, влюблен был по уши, как-то самозабвенно, даже объяснить сейчас не могу. И мне тогда казалось, что она меня точно так же любит. И когда в армию уходил, обещала дождаться, первые месяцы красивые письма писала. Я в Германии служил, – уточнил Саша. – А потом молчок. На мои письма не отвечает. Спрашиваю у матери в письме – может, что-то с Любой случилось. А она: случилось, слава тебе, Господи. Другой дурачок нашелся, вот Люба с ним и встречается; поговаривают, что дело к свадьбе идет. А потом и от нее письмо пришло. Извини, Сашенька, дорогой, но будет лучше, если мы расстанемся. Я, само собой, расстроился капитально, даже мысль была сбежать из части. Ерунда, конечно. Как из Германии домой доберешься? Себе же дороже. Так переписка наша и заглохла, как, собственно, и ее любовь. А еще через полгода мать написала, что Люба замуж вышла. Ой, как мне обидно было. Не за то, что замуж вышла, за то, что меня, такого красавца, – Саша иронично усмехнулся, – такого парня на кого-то другого променяла. Я-то хоть после всего этого писем ей не писал и от нее не получал, все же втайне надеялся: не сможет она меня бросить. А потом, знаешь, постепенно успокоился. Пораскинул умом. Прикинул все «за» и «против». И понял – значит, не судьба. На ней же свет клином не сошелся. Только все думал, представлял: приеду домой, подойду к ней – как она мне в глаза смотреть будет, как объяснит. И приехал, на дембель, в смысле. Вечером иду мимо ее дома, смотрю, а моя несбывшаяся любовь по имени Любовь на скамейке с бабульками сидит и коляску колышет. Сама вроде как в бабульку превратилась. И сразу у меня все остатки обиды, какая, может быть, еще оставалась, улетучились, вроде и не было ни обиды, ни разочарований, ни наших с Любой отношений. Я к ней, ты знаешь, так и не подошел. Мимо прошел, даже не оглянулся. Потом, правда, на улице встречались. Поздороваемся, как чужие люди – «здрасьте-здрасьте», и разойдемся каждый в свою сторону. Прошла любовь – увяли помидоры.

– Ну и правильно сделал, – проникшись Сашиным рассказом, горячо выпалил Ленька. – Если стерва, так на фиг она тебе нужна. Подумаешь, два года. Тоже мне срок. Стопроцентная стерва, я тебе говорю. Значит, не было там никакой любви. У нее, конечно. И никаким помидорам нечего было вянуть, я тебе говорю. Она, между прочим, и после свадьбы могла бы спокойненько куда-нибудь налево пойти. Будь уверен!

– Насчет стервы – это ты зря, Леня, – начал оправдывать свою бывшую подругу Саша. – Знаешь, никогда не говори «никогда». Ведь есть же еще чувства. И мы порой очень даже зависим от них. Вот не спорь, – остановил он попытавшегося возразить Фомина. – Чувства – это очень важно. Если к человеку не испытываешь чувств, пусть даже он тебя обожает, пусть даже готов всю жизнь на руках носить, значит, ты просто мучишь его. Поэтому необходимо в первую очередь в чувствах разобраться. И в своих, и в чужих. Вот Люба, я считаю, и разобралась. А может, просто пожалела меня, пацана. Или, нашла себе ровню. Наверно. Я, правда, так и не узнал, за кого она замуж вышла. Просто стало неинтересно. В любом случае, у людей, как и в дикой природе, существует естественный отбор. Естественный отбор, понимаешь? Любишь одного – кажется, лучше просто на свете нет. А встретил другого, или пусть будет, встретила – и в сердце что-то произошло, щелкнуло, перемкнуло, понимаешь?

– Философия! – отбросив ногой подвернувшуюся по дороге ветку, иронично заметил Ленька.

– Пускай философия. Но благодаря этой самой философии я и хотел Любу оправдать в своих глазах. И, знаешь, скажу честно, оправдал. Ну, полюбила девчонка другого, решила, что он ей больше подходит, так что теперь ей из-за какой-то ложной чести с нелюбимым встречаться, или тем более в супружестве жить. Так разве это назовешь нормальной жизнью? Так, существование. Всю жизнь не любить, а терпеть друг друга. Любовь – это такая штука…

Гавриленко задумался – Фомин его не перебивал, дал возможность высказаться.

– Изменчивая, в общем, – наконец подобрал нужное слово Саша. – А сейчас я на себя, того, до армии, смотрю и думаю: все, что ни делается, к лучшему. Она ж старше меня. Ей же замуж хотелось, семью создать, а не с мальчишкой нянчиться, в поцелуйчики играть. А потом ждать, пока я созрею. Не физически, конечно, а как мужчина, как хозяин, как глава семьи, наконец. Да и я… Понимаешь, ну, поженились бы, лет десять прошло – и что? Мне, допустим, тридцать, а ей – тридцать пять. Мне пятьдесят пять, а ей целых шестьдесят. Хотя… Может, и не такая уж между нами разница. Ну, в общем, я и сам толком не понимаю. Не могу так далеко заглянуть, чтоб разобраться.

– Это тебе очень повезло, дружище, – как-то слишком уж назидательно произнес Ленька, понимая, что Саша высказался. – Может, даже жалел бы потом всю жизнь. А так, впереди полная свобода выбора, женим тебя на самой красивой девчонке – здесь их пруд пруди.

– Да уж.

– А что? Сто процентов!

Леня громко засмеялся. В этот момент его обуяла непонятно откуда взявшаяся гордость за то, что он-то как раз в этом деле промашек не давал и никогда не даст. Ведь у него это происходит совсем по-другому, правильно, естественно, и он вполне может сойти своему новому приятелю за прекрасного советчика в сердечных отношениях, в которых он, без сомнения, знает толк.

– Нет, у нас с Иркой совсем другая история, – решительно заявил Фомин, начав перечислять, поджимая пальцы. – Во-первых, мы ровесники. Во-вторых, у нас много общего. В-третьих, наши семьи хорошо знакомы и поддерживают нас. Да мы, считай, в-четвертых, серьезнейшую проверку временем прошли, как-никак пятый год дружим. Всегда вместе. Так что любовь, она не изменчивая, как ты сказал. Она или есть, или ее, извини, братишка, нет. Тут и философствовать нечего. И теории разные разводить не стоит. Вот и получается: не было у тебя с твоей Любовью настоящей любви. Я лично это так понимаю.

Слова Лени, абсолютно уверенного в своей позиции, прозвучали как-то свысока и несколько резковато. Но сейчас он был настолько счастлив, настолько поглощен своим внутренним миром, что, даже при огромном желании, просто не мог бы заметить обиды, мелькнувшей в глазах Саши, его разочарования, его сожаления в том, что открылся, поделился с вчерашним школьником, который и жизни-то толком не видел, своей неудачей, своей печальной историей.

Гавриленко ничего не ответил, лишь ухмыльнулся и молча открыл калитку во двор.