– Так что же мне теперь делать? – спросил наконец Антон, после того как наверное минут десять молча смотрел в окно. – Ведь мне теперь совершенно невозможно жить как прежде. Как после всего того, что было, я могу на людей смотреть? О чем мне сейчас думать? Ведь не могу же я как и ты улететь отсюда на какой-нибудь крылатой зверюге и жить… – он обернулся и спокойно посмотрел на девочку, – в космосе.

– Я не живу в космосе, – ответила на этот, не вполне ясно сформулированный вопрос Люн. – Я тоже живу на планете и даже почти рядом. То есть, не слишком далеко, по крайней мере. В этой звездной системе. Вы ее еще Солнечной называете. У нас, конечно, все совсем не так как на Земле, но многое похоже. Поэтому ты сильно не расстраивайся. Ведь при желании, можно жить и здесь у вас. В любом случае, ты теперь можешь считать себя самым счастливым человеком на свете. Поскольку видишь то, чего не дано увидеть никому. Хотя, как мне кажется, ты совсем этому не рад.

– «Не рад», – чуть даже раздраженно повторил эти последние слова Антон, – еще бы. Никогда прежде я не чувствовал себя таким одиноким. И это при том, что вокруг полно людей. Но ни с одним из них, даже из самых близких, я не могу теперь быть до конца откровенным, рассказать все. Какая уж там радость. Ты-то вот сейчас вспорхнешь как бабочка и улетишь в свой мир. А мне здесь оставаться.

– Погоди, кротик, не расстраивайся ты так, – попыталась успокоить его Люн. Ей на миг вдруг показалось, что этот, почти взрослый уже мужчина сейчас, наверное, заплачет. Да и было, признаться, от чего. – Я буду к тебе очень часто прилетать и всегда постараюсь помогать тебе. И кстати, – тут она сделала подчеркнуто серьезное лицо, – ты ведь тоже можешь мне помочь, и даже очень.

– Это чем же? – Антона последние слова девочки немного заинтересовали.

– А тем, что можешь находиться здесь сколь угодно долго. Ты можешь собирать для меня информацию, бывать везде, спрашивать, читать. Я-то, несмотря на всю свою защиту, не могу здесь оставаться дольше двух-трех часов. Потому что тут жарко очень, да еще и свет такой, что…

– Да-да, ты говорила, я помню, – Антон стал проявлять нетерпение. – Но все же, что я должен конкретно делать, чем помогать? Ведь я же простой человек и ничего особенного не умею.

– Ну, «не умеешь», – на этот раз повторила за ним уже Люн, – так я тебя научу. Да тут все и просто очень. Нужно только ходить в разные музеи, посещать исследовательские центры. На раскопки ездить и в научные экспедиции. Все записывать. Ведь не случайно же я тогда нашла тебя. Ну, то есть случайно, конечно, но лишь отчасти. Поскольку уже давно занимаюсь этой вашей Землей. И она меня очень интересует. Я много изучала вашу историю и то, что происходит сейчас. А будущее, – ну, я все-таки верю, что оно у вас есть. Хотя, признаться, и не знаю какое. Ты-то вот не знаешь, конечно, но из нас, из элов, вами кроме меня вообще больше никто не интересуется, считая всю вашу цивилизацию случайной, нелепой и абсолютно тупиковой ветвью эволюции. Все думают, что вы ни на что не способны. Лишь на бесконечное копание в неживом и иногда, очень редко, на слабые интуитивные проблески. Но я никогда не была согласна с этой точкой зрения и мне всегда было очень вас жаль. Ведь вы же такие бедные.

«Жаль, бедные, точкой зрения», – Антон продолжал повторять про себя эти последние слова девочки. Действительно, он в очередной раз убеждался, что перед ним был вовсе не ребенок. Ну, то есть ребенок, конечно, но по каким-то иным, чужим меркам. С точки же зрения нормального современного человека эта Люн была вполне сформировавшейся личностью. Разносторонней, умной и развитой.

– Так сколько же тебе лет? – спросил он как-то неожиданно, причем, по всей видимости, и для себя самого.

Девочка аж вздрогнула. Она никак не ожидала от Антона такого прямого и нетактичного вопроса «в лоб». Но тут же быстро спохватилась и ответила:

– Триста.

И тут вздрогнул уже Антон. Нет, он, конечно, предполагал нечто подобное, но все же и не был готов к такому. «Триста, – повторил он про себя, задумавшись, – это что же, когда же она, получается, родилась-то? Еще до Наполеона и Екатерины Второй? Задолго до отмены крепостного права? Боже мой, да я так, наверное, с ума скоро сойду». И эта последняя мысль, преисполненная удивления и растерянности, так ясно отразилось на его лице, что Люн даже не выдержала.

– Ну что ты, кротик, не пугайся так, – она чуть прыснула, – не такая уж я и старая. Просто мы живем долго, много дольше вашего. Да к тому же мне еще и не триста в точности, а немного меньше.

Антон улыбнулся. «Вот уж велика разница, – подумал он, – триста или немного меньше». Хотя, как это ни странно, но последнее замечание девочки его почему-то успокоило. Он даже стал, хотя и медленно, и, словно все еще пребывая в задумчивой нерешительности, ходить по комнате, лишь иногда и украдкой поглядывая на Люн.

– А вот мне двадцать шесть, – продолжил он рассуждать, разговаривая уже фактически сам с собой. – Но за последние два дня я, похоже, разом прибавил к своему возрасту еще столько же. Ведь мало того, что вчера вечером я видел того, как его… темного человека… не помню точно. Потом был взрыв, очень мощный. Потом удар, полет, падение. Ты вот еще тоже появилась, но через некоторое время, – он мельком глянул на девочку. – Да, в добавок ко всему, после того как лег спать, и здесь тоже кое-что произошло. Ведь этой ночью я – вот ей богу не вру – чуть было не помер тут со страха. И прямо здесь, у себя дома. Да признаться, и не только со страха. И это, кстати, самое скверное. Но вот даже не знаю, – он опять с сомнением поглядел на Люн, – даже не знаю, стоит ли тебе все это рассказывать.

Люн положила на стол кусок стекла, которым до сих пор поигрывала в руке и внимательно посмотрела на Антона. Она не понимала о чем он. Однако его интонация, да и голос, который едва заметно дрогнул, когда он произносил последние слова, ее обеспокоили.

– Я не понимаю тебя, – произнесла она тихо. – Но все же полагаю, что раз ты стоишь здесь передо мной в таком вот, более или менее нормальном виде, то, быть может, ничего совсем уж плохого и не произошло. И еще, если я, как ты намекнул, единственное живое существо, с которым ты можешь быть теперь по-настоящему откровенным, то возможно, тебе все же стоит рассказать мне все? Я, конечно, не могу тебя выслушивать слишком долго, потому что мне скоро улетать, но все-таки постараюсь тебе помочь или хотя бы посоветовать что. Ведь мы с тобой теперь почти-что уже друзья, как ты считаешь? – и девочка с лукавым прищуром посмотрела на Антона.

Но тому было совсем не до этих, пожалуй, действительно совершенно детских ужимок. Ему, конечно, очень хотелось рассказать ей все. И тем не менее, последняя ее фраза, да и само поведение девочки, полностью отвадили его от этой мысли. Нет, пусть ей хотя бы и триста лет, пусть она более чем вдесятеро старше него самого, но она все же ребенок. Умный, милый, развитый, но ребенок.

– Нет, Люн, прости, но не могу я. Я вижу, что тебе очень интересно. Однако, то что произошло этой ночью слишком ужасно, чтобы рассказывать.

Но что было делать? Он уже распалил детское любопытство, пусть и ненамеренно. Да к тому же еще и сама Люн, в силу своей природной склонности, была очень настойчивой. Поэтому шансов промолчать и удержаться у Антона не было никаких. Девочка же, чувствуя свое явное превосходство в сложившейся ситуации, подошла к вопросу очень хитро и по-умному:

– Как хочешь, – произнесла она, нарочито зевая и вовсе не подавая вида, что расстроена отказом. – Тогда я домой полечу. Только ты, знаешь, если уж никому не помог вчера, то постарайся хотя бы сегодня по поселку пройтись и поспрашивать, как у кого дела. А я, когда в другой раз к тебе прилечу, так ты мне обо всем и расскажешь. Ну, а если кто пострадал, то полечи его. Ведь я говорила тебе, что ты теперь можешь. Помнишь? Вот, дай мне свои руки.

Антон вытянул руки вперед. Девочка взяла их и поднесла к своим щекам.