— Садись, — роняет тихо Томас и вновь ныряет в собственное море бумаг. Ньют присаживается на полу осторожно, будто боится занять слишком много места, будто боится Томасу помешать своим присутствием. А Томас шутит из раза в раз, что Ньют худой настолько, что его и заметить-то сложно, помешать он не сможет тем более.

— С каждым твоим загулом я все сильнее боюсь, что ты и вовсе не вернешься больше, — делится вдруг Томас, а Ньют вздрагивает, представив себя совершенно одним. Янтарные глаза напротив сияют ярче самой огромной звезды, и Ньют не пытается даже отвести взгляд. Ему бы так хотелось, чтобы глаза Томаса не отражали в себе болезненной тоски — словно одно из кривых зеркал среди множества.

Нарушать молчание Ньют не смеет. Он знает, что ему все равно нечего ответить. Просить прощения — глупо, обещать прекратить — абсурдно. Его обещания — такие же пустые, как он сам, а его слова содержат меньше смысла, чем существование моллюсков. Но и те хотя бы делают мир чуточку красивее. Ньют понимает, что ничего не стоит, но никак не может понять, зачем с ним возится Томас.

Томас, привыкший отпаивать его дешевым кофе и посильнее заматывать в плед, чтобы согреть. Томас, неизменно впускающий его в свою квартиру по одному ему только известной причине. Томас, улыбающийся всегда тепло и мягко, говорящий с неиссякаемым оптимизмом и добротой. Томас, вечно рассказывающий Ньюту истории из собственной жизни и вспоминающий о них со смехом. Томас, чья улыбка уверяет Ньюта, что все хорошо. Томас, мотивы которого Ньют не в состоянии понять.

Но Томас продолжает тяжело вздыхать на молчание Ньюта, откладывает в сторону бумаги и уходит на кухню, походя потрепав Ньюта по волосам. И вместо Томаса приходит кошка, с недоверием обходит Ньюта по дуге, щурит глаза и ложится на пол ровно напротив Ньюта. Точно туда, где до этого сидел Томас. И ее глаза мерцают желтизной — это тоже во многом черта хозяина.

И пока на кухне еле слышно шипит чайник и чуть звенят чашки, Ньют думает о том, что Томас не только для кошки хозяин. Заботится, ухаживает, содержит у себя, выхаживает и много чего еще — но все его действия направлены и на друга, и на животное. Заботится ли так же кто-нибудь о Томаса? Уж очень сомнительно.

А потом Томас входит в комнату с двумя кружками кофе, и все внимание Ньют снова уделяет ему. Как преданный пес, что пронзительными глазами смотрит на хозяина. И взгляд его выражает теплоту и безграничную поистине любовь. Замечает ли Томас?

Он садится на кровать, протягивает Ньюту кружку, и тот обжигает кончики пальцев, но не подает и виду. Он вдыхает горький запах, знакомый до зуда челюстей, и чувствует защиту. Этот ужасный запах ужасно горького кофе — первое, что встретило Ньюта в томасовой квартире месяцы назад. Этот ужасный запах ужасно горького кофе — ниточка, что неотъемлемой частью связана с Томасом. Этот ужасный запах ужасно горького кофе — хранитель воспоминаний Ньюта, где Томас существует только вместе с этим ароматом.

А темный янтарь чужих глаз блестит усталостью в полутьме. Зашторенные окна не пропускают в комнату свет, и Ньют ощущает остро повисшую необходимость поговорить.

— Ты так мне ничего и не ответил, — вспоминает Томас, и вскидывает голову Ньют. Раньше Томас никогда не продолжал эту тему. Но Ньют молчит все равно. Да и разве может он что-то ответить? — Ньют? Ты же обещал постараться.

Ньют кивает. Обещал. Обещал, потому что Томас от него этого ждал. Обещал, но знал, что ничего не выйдет. Потому что воля его давным-давно сломана. А вера Томаса в него почему-то словно из стали.

— Ньют, — он опускает голову, не выдержав взгляда Томаса — такого пронзительного, такого надломленного. У Томаса не должно быть такого в глазах. — Если ты не прекратишь, я отправлю тебя на реабилитацию. Я найду деньги и отправлю тебя туда.

Поднять голову оказывается непросто. Ньют чувствует, как к шее привязан огромный камень. Тот же камень, что каждый раз тянет его на дно. Тот же камень, из-за которого Ньют срывается снова и снова. Тот же камень, который не дает Ньюту подняться, который держит его на земле. Не позволяет жить.

Но Ньют заставляет себя посмотреть на Томаса. О да живы те осколки его совести, что вгрызаются в плоть изнутри. И каждый осколок ломается еще на несколько таких же — только бы сделать еще больнее, еще бы вывернуть наизнанку, показать все, что сокрыто под панцирем. Ньют хочет спросить то, что спрашивать не должен.

— Почему ты столько для меня делаешь?

Почему? Потому что Томас любит помогать людям? Потому что Ньют уже давно его друг? Потому что Томас тот человек, что не может оставить такого, как Ньют, в беде? Потому что Ньют уже давно больше, чем друг? Потому что один не существует без другого? Потому что Томас видит в Ньюте кого-то, кто похож на него самого? Почему?

А Томас улыбается. Неожиданно, широко, немного грустно и чуть осуждающе. Улыбается и качает головой. А кружка с тихим звяканьем становится возле кровати.

— Дурак ты, — выдает Томас и откидывается назад.

Больше он Ньюту ничего не говорит, а тот сидит на полу, скрестив ноги, и цепляется пальцами за остывающую кружку кофе. Томас спит, а Ньют уснуть не может.

Он уходит, не сказав и слова, когда приоткрывается дверь и в квартиру протискивается розовощекая с холода Тереза и счастливый взъерошенный Чак. Больше появляться здесь ему не хочется.

***

Если Ньют забил на свое здоровье еще добрых лет пять назад, то сделать то же самое Томасу он позволить упорно не может. И потому он относится к Томасу настолько же бережно, насколько халатно тот относится сам к себе. Однако эта схема работает и в другую сторону. Может быть, это кажется глупостью то одному, то второму, но о себе они не переживают оба, погружаясь в заботу друг о друге, но почему-то так выходит, что они не замечают многих вещей.

А заметить есть что. И Ньют с каждым днем все больше теряет голову.

Но теряет он не только голову. Пропадает его связь с реальностью, когда пропадает она с Томасом. Ньют перестает приходить в квартиру, где его всегда ждут, потому что там теперь целыми днями находится Тереза. И не то чтобы он на дух не переносил девушку, чтобы с ней не пересекаться — просто он не может взглянуть ей в глаза. И как бы Ньют сам себя ни убеждал, что Тереза ему не враг никоим образом, вера в это не ощущается. Знает, что у Томаса и без него забот хватает и раз уж у него есть девушка, ей требуется внимание. Больше внимания, чем нужно Ньюту.

Знает или хочет в это верить? Ньют убеждает себя в том, что будет лишним в стенах той квартиры.

Первое время названивает Чак. Часто, слишком часто, навязчиво — не в пример Томасу. Тот совсем исчезает из жизни Ньюта, и Чак восполняет пробелы. Будто хочет сказать Томасу: «Эй, братец, посмотрит, кому я звоню! Ты должен делать так же!» Чак — теперь все личное время Ньюта.

— Как дела? — поначалу интересуется Чак.

— Как себя чувствуешь? — позже начинает допытываться Чак.

— А знаешь, Тереза совсем не умеет объяснять, — делится доверительно Чак.

— Ты ведь с собой ничего не сделаешь? — подозрительно вопрошает Чак.

— А у меня тут Томас грозится отобрать телефон.

— Ты, кстати, не хочешь с ним поговорить?

— С Томасом, имею в виду, а то подумаешь, что с телефоном.

— А он с тобой хочет.

— Он тут с Терезой совсем заскучал. И я тоже.

— Почему ты перестал приходить?

— Мне плохо без тебя.

— Ты нужен Томасу.

Ньют прикрывает глаза. Выдыхает едкий дым — не менее серый, чем каждый его день последнее время. Из таких вот фраз состоит любой телефонный разговор с Чаком, и из таких вот телефонных разговоров с Чаком состоит теперь жизнь Ньюта. И все эти слова разбросаны хаотично, но оба — и Ньют, и Чак — цепляются за них, потому что если отпустят — непременно утонут.

Ньют так скучает. Настолько, что, услышь он заветное «Ты нужен Томасу» до знакомства с Терезой, срочно сорвался бы с места, чтобы примчаться к нему в любой из миров, куда угодно. В какой бы точке земного шара ни находился бы сам.