Мастер внимательно слушал клиента, ответственно намазывая на всякий случай побольше клея на дырявую подошву. Пораженный глубиной предложенной идеи покорения городского рынка ремонта обуви, он не взял деньги со странного посетителя, однако сотрудничать и воплощать идею в жизнь почему-то отказался.

Бизнес-тренер, сытый, с хорошо заклеенным и не промокающим левым ботинком, но без заслуженной десятки, продолжил свой тернистый путь, на ходу мучительно соображая, за что же судьба-злодейка так безжалостно отправила его в бан (сиречь забанила). Мимо, не заботясь о чувствах ранних прохожих, прямо по лужам проносились машины, и плеск разбрызгиваемой колесами воды заставил нашего героя включиться в окружающую действительность. Подняв голову и оглядевшись, он увидел прямо перед собой большую неуклюжую вывеску «Баня». Кто-то за спиной, по-видимому Бизнес, тихо, но уверенно произнес: «Заходи, чего стоишь. Тебе туда» – и слегка подтолкнул его ко входу.

Сказать, что я совсем не люблю зиму, было бы, конечно, совершенно неправильно и нелогично. Вспоминаю, как в детстве я неистово радовался зимним морозным дням, когда высоко над головой ярко светило солнце и мороз безжалостно прокусывал двойной слой свитеров и толстую зимнюю куртку (в моде тогда были ватники, валенки и кроликовые шапки-ушанки), как играли во дворе в хоккей и катались с горки на санках, пока на улице совсем не стемнеет. А когда смеркалось, загорались фонари и зима становилась еще краше и желаннее, снег повсюду пропитывался ярко-желтым искусственным светом, и домой идти совершенно не хотелось. Еще долго потом не сходил яркий румянец со щек в теплой квартире. От батарей, через фильтр мокрой одежды, поднимался кверху влажный теплый воздух, вызывая в памяти литературный образ топящейся по-черному печи.

Идея провести выходные в одиночестве на даче стала следствием неблагоприятного стечения различных обстоятельств. Собираясь второпях, я взял с собой только необходимые, на мой взгляд, вещи – стопку книг и охапку рукописей.

Морозный яркий день уже не казался таким привлекательным, как в детстве. Ссутулившись от холода, я постарался поскорее преодолеть расстояние от машины до крыльца. Внутри зимнего дачного дома было ненамного теплее, чем на улице, но зато почти безветренно. Для создания жизненно необходимых условий потребовалось разжечь камин. Теплый воздух завоевывал позиции в непосредственной близости от очага, и в эту часть комнаты меня тянуло больше всего. Расположившись поудобнее, я принялся смотреть, как огонь, потрескивая, жадно поедает остатки дров в камине. Но тепло, не выдержав неравной борьбы со сквозняками, постепенно покидало комнату через оконные и дверные щели, температура медленно опускалась до первоначальных – отрицательных – значений.

Дом был совершенно не предназначен для внезапных зимних приступов творческого одиночества. Смеркалось. Меблировка категорически не позволяла пополнить запасы дров. Я не мог позорно спасовать перед стихией и напомнил себе, что ощущение холода – это всего лишь сигнал нервной системы и что мозг можно обмануть теплыми воспоминаниями. Самые теплые воспоминания, конечно, детские, и я начал в них погружаться, вспоминая прежде всего любовь и заботу моих любимых женщин – матери и бабушки. Воспоминания были душевные и очень теплые, но, к сожалению, фрагментарные. Тут и там лакуны в моей памяти раздражали пугающей пустотой, воспоминания, подобно вспышкам, то появлялись, то исчезали – мозг требовал чего-то материального. Казалось, что только он еще не был скован холодом: руки и ноги уже плохо слушались меня.

Слоняясь по дому в поисках хоть какого-нибудь топлива, я споткнулся о пищу для ума, аккуратно сложенную стопкой при входе, и решил, что ум совершенно спокойно может по-братски поделиться с телом. Огонь в считаные секунды разделывался с бумагой, окаменевшие пальцы еле успевали комкать и подбрасывать пищу моему ненасытному горячему другу. Все кончилось быстро, бумажный пепел припорошил камин, словно снег. А ведь говорят, рукописи не горят. Значит, не рукописи, зря только, выходит, бумагу марал. Все пустое.

Всего несколько сот метров отделяли меня от машины, которая могла стать моим теплым убежищем, но принципы дороже. Нужны были всего лишь материальные подтверждения теплых воспоминаний. Нет, это не фотографии и сувениры, привезенные из жарких стран, это письма. (На каждый день рожденья своей ныне пятилетней дочери я пишу письмо, чтобы потом, когда она вырастет, подарить их ей все вместе, думаю, она обрадуется письмам из далекого прошлого.) Я совершенно перестал чувствовать свое тело, мысли покидали застывший разум, словно остатки искр, вылетающих из расстрелявшего свой залп новогоднего фейерверка. За окном сугробы нестерпимо сверкали самоцветами солнечных бликов…

В тот вечер сильно и истошно лаял дворовый пес Филимон. «Чего зря брешешь-то?» – по-доброму ворчала соседка с первого этажа баба Настя. Луна, казалось, висела на нитке прямо над домом, заливая ярким светом маленький дворик, забытые детские игрушки, Петра Афанасьевича, одиноко сидящего на скамейке, и машину дяди Толи с третьего этажа. Маленькие Глаша и Даша шумно играли в гостиной и ждали с работы отца, мать возилась по хозяйству. Целыми днями она убиралась и готовила, растворяясь в быту и в детях. В их доме всегда звучал задорный детский смех, и скромный семейный ужин с разговорами обо всем подряд каждый вечер собирал семью за большим столом.

Папа задерживался на работе: Даше взяли репетитора по фортепиано, и работать приходилось теперь чуточку больше. Приходя домой, он, несмотря на смертельную усталость, всегда улыбался детям и шутил, а перед сном обязательно играл с ними, и девочки, как два маленьких шкодливых котенка, с нетерпением ждали его по вечерам.

Неожиданно, словно выстрел, спугнувший стаю диких уток, зазвонил телефон. Мама с тревогой подняла трубку и молча слушала минут пять, лицо ее постепенно стало меняться, ноги подкосились, она привалилась к стене и начала медленно сползать вниз, не выпуская трубку из рук. Дети, не понимая в чем дело, прекратили играть и подбежали к матери. Девочки подняли такой крик, что с первого этажа прибежала баба Настя и, быстро сообразив, в чем дело, через мгновение уже совала лежащей без сознания женщине под нос кусок тряпки, пропитанный нашатырным спиртом. Придя в себя, мама прошептала: «Сережа», – и слезы потекли из ее больших красивых глаз.

Этим вечером произошла ужасная авария: водитель большегруза заснул за рулем и, на большой скорости выехав на встречную полосу, столкнулся с машиной спешившего домой отца.

После похорон мать вроде бы пришла в себя, начала понемногу есть и разговаривать. И хотя ее красота уже не сияла дивным внутренним светом, мужчины по-прежнему не сводили с нее глаз, не замечая истерзанной горем души. Нерастраченная нежность не находила выхода и день за днем рыла глубокую яму. С уходом из жизни отца пришлось отказаться от частных уроков и всяких приятных и порой необходимых вещей. Семейные ужины превратились в молчаливые приемы пищи. Детский смех, казалось, навсегда ушел из дома и уж больше никогда не вернется.

Шел дождь, вокруг все – и небо, и мокрый город – казалось серым и безрадостным. Оставив детей с бабой Настей, мать вышла из дома в холодный сумрак. Улицы были пусты, ноги вязли в размытой дождем земле и, с чавканьем выдираясь из грязи, несли ее в сторону длинного моста через реку.

В большой пустой комнате, залитой лунным светом, сидели, прижавшись друг к другу, словно брошенные котята, две маленькие испуганные девочки: они ждали, когда уже наконец вернутся домой их родители.