Все мои бездумные и годами отработанные движения, раскалённый как от сковороды воздух, густая ночь и это худой раненный мальчик с загорелым лицом, резкие черты которого в обманчивом свете очага казались мне знакомыми, — всё это неким образом влияло на ход моих мыслей, обращая их в прошлое.
«Меня зовут Арторий. Как нового короля».
Внезапно в памяти возник тот мелкий, незначительный случай, одно из первых осознанных воспоминаний о моей человеческой жизни, что и теперь, спустя столько лет, заставляло меня трепетать.
Я была такой маленькой. Дети не осознают, что они малы до тех пор, пока им не приходится задирать голову, чтобы взглянуть на взрослого. Но я смотрела исключительно под ноги и видела, как близко находилась ко мне земля, какой крошечной я была на самом деле.
Я горела и напрягала все свои силы, чтобы сохранить в тайне свою невероятную, недетскую осознанность. Мне было известно, что сейчас я была ребёнком, а до этого — ещё кем-то. Я знала, что боли, терзавшие мой желудок, в скором времени убьют меня, если я не поем. Но где взять еду? Злые, дурно пахнувшие взрослые люди с рябыми лицами только отпихивали меня прочь, чтобы я не мешалась под ногами. Мне даже перепала парочка тумаков, и я плелась себе дальше, тяжело волоча за собой ноги и облизывая окровавленные губы. Я медленно ощупывала себя под грязным полотном рубашки: тощую грудь, выпирающие рёбра, живот, прилипший к позвоночнику, и отстранено думала о конце своего изматывающего пути.
Когда же он найдёт меня? Когда заберёт к себе?
Я шла по незнакомой дороге вдоль бесконечных каменных стен, оставив позади городскую площадь и центральные улицы; я была, как в чаду, голова кружилась. Но пелена не застилала мои глаза, я ощущала беспредельную ясность сознания и, даже медленно умирая голодной смертью, я испытывала жалость не к себе — к окружавшим меня человеческим существам. Они, злые и нуждающиеся, вызывали во мне такое острое чувство близости, потому что я чутьём угадывала сходство между их бесцельными поисками и своим кажущимся вечным голодным блужданием.
И тут кто-то крепко сжал мою руку повыше локтя и с силой дёрнул в сторону. Снова кому-то помешала, кого-то разозлила. Я врезалась во что-то мягкое, охнула, неуклюже попятилась, не поднимая головы, но почти сразу же замерла — меня всё ещё держали.
И вдруг — как это описать? — словно артерия разорвалась в груди, из меня, смертельно уставшей, побитой маленькой девочки, вырвалось, как немая молитва, как судорога, страстное и горькое желание привалиться плечом к этой внезапной преграде.
Ежедневно, ежечасно я перебирала в памяти все подробности случившегося, ибо это стало как бы точкой опоры всей моей последующей жизни. Всё, что я делала, что говорила, помимо моей воли определялось этим событием, мысли мои были заняты только тем, что снова и снова воспроизводили его.
Рука, схватившая меня, была худой и детской, пальцы впились, словно когти. И я, даже не успев взглянуть в лицо незнакомцу, тут же сдалась. «Снова побьют, — отстранённо думала я. — Затащат за угол и всю душу вытрясут. Приняли за попрошайку, думают, что с меня есть что взять».
Меня потянули прочь от дороги, в подворотни; я едва успевала перебирать ногами, и тогда меня встряхнули ещё раз, да так, что я клацнула зубами и почувствовала, что в шее что-то щёлкнуло.
— Пошевеливайся! — велел грубый голос, и я наконец подняла глаза, но увидела перед собой только коротко стриженный светлый затылок мальчишки. Судя по одежде, он не был оборванцем. Тощий, но всё же сразу видно, что голодать не привык. Вероятнее всего, это был один из тех мелких проходимцев, что целыми днями шныряют по улицам, выполняя разные поручения лавочников. Что он может отобрать у меня? У него есть куда больше.
Тут меня вдруг обуял ужас. Я сошла со своего пути. Если продолжать идти этой дорогой, то тот, кто искал меня долгие годы, тот, кто ищет прямо сейчас, не обнаружит меня там, где должен. Возможно, вообще никогда не найдёт!
Тогда я из последних сил упёрлась пятками в землю и подалась назад. Мальчишка дёрнулся и обернулся. Я со страхом уставилась на него. С наглыми повадками, недовольный, но не озлобленный, он метнул на меня пытливый — тоже недетский — проникающий взгляд.
И я поняла: этот не выпустит. Этот всё отберёт, до последнего.
— Ничего я тебе не сделаю, — раздражённо бросил он.
«Тогда чего не отпустишь?» — подумала я, мрачно и боязливо глядя на него исподлобья.
Словно прочитав мои мысли, мальчишка добавил:
— Выпущу тебя — и ты непременно свалишься. Больше не встанешь.
Я знала, он был прав.
Он отвернулся и потащил меня дальше. Подошвы моих стоптанных ботинок с шуршанием заскользили по земле. Я хотела бы вновь идти сама, да только уже не могла: пару раз попыталась выставить одну ногу вперёд, затем другую, но делала это слишком медленно, в итоге запиналась и влетала носом в костлявое плечо своего конвоира. Он только чертыхался и крепче стискивал мой локоть.
И меня неодолимо тянуло за ним, не только потому что он держал меня за руку. Я чувствовала близкое присутствие живого существа, которое двигалось, говорило, имело какое-то намерение и чего-то ожидало от меня.
— Чем-нибудь болеешь? — вдруг спросил он, не оборачиваясь. — Вшей нет? Люси будет вопить, как проклятая.
Я молчала, с жадным любопытством, трусливо и робко рассматривая то место, куда он меня привёл. В дом, двери которого распахивались только ночью.
Схватив за плечо, мальчишка с усилием затащил меня наверх по скрипучей промозглой лестнице и втолкнул внутрь. Тут как будто молния разверзла ночное небо, и я отчётливо увидела каждую подробность — шпалеры с цветами, пыльные гобелены, покрывала, бархатные подушки — роскошь, да и только!
Всё кружилось, мелькало перед глазами; со всех сторон доносился смех, вздохи, скрип, шорохи, чуть слышный топот босых ног и журчание воды. Я ощущала смутную радость, стеснение, тревогу и беспокойство, меня передавали из рук в руки, раздевали, поливали тёплой водой, натирали душистым мылом, дёргали за волосы, осматривали, затем снова кутали в одежду, но уже в чистую и целую, а потом, наконец, усадили на скамью и сунули в руки тарелку с дымящимся супом.
Я открыла было рот, но тут у меня сдавило горло, видимость перед глазами расплылась, и я вдруг со скрипом стиснула зубы. Кто-то пожалел меня, кто-то выступил в мою защиту, — из грубости и злобы вдруг выглянула доброта, стремление оказать помощь.
— Что, заревёшь? — спросил мальчишка, тот самый, что привёл меня сюда. Он сидел поодаль, у окна, поджав под себя одну ногу и не спуская с меня острого и насмешливого взгляда.
Люси, девушка, провозившаяся со мной больше всех остальных, шикнула на него и протянула мне ломоть хлеба. Её браслеты мелодично зазвенели. Я осторожно сомкнула пальцы на шершавой корке, помяла её немного, затем отщипнула кусочек и отправила в рот. Люси улыбнулась, и в её лице появилась почти детская мягкость, что-то ласковое, доверчивое. Я улыбнулась в ответ.
— Так как же тебя зовут? — спросила она.
Я снова открыла рот, но опять не выдавила ни звука. Не потому что не могла, а потому что не знала, что ответить.
Моё имя… Да оно у меня было, но никто ещё не называл его вслух.
— Загляни ей в рот, — снова подал голос мальчишка, счищая кожуру с яблока. — Может, у неё отрезан язык?
— Может, следует отрезать твой? — предложила Люси.
До моего обострённого слуха все время доносились всевозможные звуки — слева и справа, сверху и снизу, из коридора — шаги, смех, кашель, стоны.
Отхлебнув несколько ложек супа, я наконец выдавила из себя:
— Ни… Ниниан, – и сама же покачала головой — близко, но не то.
— Ниниан? — переспросил мальчишка. — Звучит, как скулеж Кабана по ночам. И что оно значит?
Я опустила голову пониже, не отрывая взгляда от тарелки.
— Ничего.
— Все имена что-то означают.
— И что же значит твоё, Артур? — с улыбкой спросила Люси.
Краем глаза я увидела, что он покинул своё место у окна и приблизился к нам. В следующее мгновение он уже протягивал мне очищенное яблоко. Я вздрогнула, отодвинулась, но всё же взяла его в руки.
