Только ноги у нее грязные-грязные. Прямо все покрыты какой-то жирной, рыжей грязью, которая оставляет следы на ковре.

-- Бабушка! -- кричу я ей. -- Что ты здесь делаешь? Ты же умерла!

-- Знаю, знаю! -- бурчит бабушка себе под нос. -- Я не надолго, только прибраться! Ишь какую грязь развели!

"Надо вымыть ей ноги..." -- подумала я и проснулась.

Потянулась к телефону, набираю маму:

-- Бабушка приходила.

-- И что?

-- Вы бы прибрались в ее квартире...

Мама вздохнула:

-- Ну, это ничего страшного... Больше ничего не говорила, не ругалась?

-- Нет, в порядке все.

-- Ну слава богу...

Решила я и с сестрой посоветоваться.

-- Слушай, я вот одного не могу понять: она из ада или из рая пришла? В аду, говорят, страшный жар. Или жуткий холод. Но не грязь же! Но и в раю грязи быть вроде как не комильфо... Это чистилище какое, что ли?

-- Чистилище -- это баня! Ты подумай логически, как наша мать говорит... где ты видела такую грязь? Ты как сказала мне "рыжая грязь" -- я все поняла тут же!

И тут перед моими глазами вспыхнуло видение -- мы с бабушкой собираем грибы в лесу, начинается дождь, мы выбираемся из лесу, выходим на грунтовую дорогу... Пока мы добрались до дому, наши ноги отяжелели от грязи...

Рыжая, тяжелая грязь...

-- Она сама нашла дорогу туда, в деревню?

-- Ага, вылезла из могилы и пошла. Как зомби.

-- Ну тебя!

Сестра ржет.

Я закрываю глаза и произношу молитву: самую странную за всю мою жизнь (и вообще первую за последние несколько лет): "Дорогой Господи, пошли, пожалуйста, калоши нашей бабушке! У нее были любимые, старые, лежали всегда на крыльце, грелись на солнышке... можешь послать и новые, бабушка будет не в обиде, ты же знаешь, она не привередливая..."

Но для подстраховки через полгода мама купила галоши и договорилась, чтобы их положили в гроб какому-то помершему как раз вовремя дедку, бабушкиному знакомому. Народная примета гласит: он передаст.

За окном

Вид из окна отвратительный: глухая стена, возле нее -- мусорные баки.

Как можно было снять комнату в таком депрессивном месте?

-- Задерни шторы!

Я послушалась.

-- Да, действительно смотреть тут не на что. Хотя если бомжи роются в баках, то порой можно наблюдать забавные сценки...

-- Не говори глупостей!

Он положил руки мне на плечи.

-- Я глупая?

-- Нет. У меня никогда не было глупых женщин. -- Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась. -- Почему ты волнуешься?

-- Не знаю.

Он сам задернул шторы.

-- Чай? Кофе? Коньяк?

-- Кофе с коньяком.

Я села на кровать. Но окно, теперь зашторенное (шторы золотисто-желтые, тени так красиво лежат в желобках-складках), продолжало притягивать взгляд, как занавес театре. Казалось, главное должно было произойти за ним. Хотя, конечно, все самое главное должно было произойти здесь. Да, вот здесь.

Провожу рукой по покрывалу на кровати. Бархатистое.

Он приносит кофе.

-- Нравится?

Не очень понимаю, к чему относится его вопрос, но киваю. Не слишком-то много в моей жизни таких встреч, то есть, если быть честной, это вообще первая. Я не знаю, нравится мне или нет. Он не мерзкий -- вот пока и все впечатления.

-- Я бы не смогла тут жить...

-- Почему?

-- Как-то тесновато. Потолок низкий. И вид из окна мерзкий.

Я хотела, чтоб он понял: я не претендую на то, чтоб остаться.

-- Любишь смотреть в окно? -- Какой-то вызов в голосе.

-- Да. -- Я пожала плечами. -- Все любят. Наверное.

-- Я не люблю.

-- Скучно?

-- Конечно. Одно и то же.

Не знаю, что на меня нашло, но вдруг я встала и сказала:

-- Хочу домой. Прости. Я вызову такси.

Он посмотрел на меня не отрываясь несколько секунд, а потом бросил:

-- Если не хочешь, ничего не будет. Просто будем пить кофе с коньяком и говорить всю ночь. Или просто... пить коньяк? Говорить по душам?

-- У нас не очень-то получается...

-- Все получится.

Мы молча сидели несколько минут. Потом он начал

-- Я люблю хороший коньяк. Позднюю осень еще люблю. Девушек курносеньких... -- Он дотронулся до кончика моего носа. -- А не люблю... окна. Мне было лет пять или шесть, я играл один в большой комнате. Окно было не зашторено -- мы жили на пятнадцатом этаже. Мама никогда не задергивала занавесок -- наш дом самый высокий в округе, ничто не загораживало неба, всегда в окне одно небо... тогда мамы дома не было, только бабушка... она возилась в другой комнате, а я катал машинки по ковру. И вдруг поднял взгляд и вижу... во всю ширину и высоту окна -- огромное лицо. Я не понял, мужское оно или женское... просто взрослое лицо... Я зажмурился. И закричал. Прибежала бабушка: "Что с тобой? Что с тобой?" Я ей все рассказал. Она только головой покачала... сказала: "Оно-то всех видит, в том нет беды... а вот что ты его увидел -- плохо, плохо..."

-- Страшно как...

-- Да нет, это-то не страшно... Просто родители потом погибли. На машине разбились. Вроде связи нет, а знаешь...

-- Да уж...

-- Ты славная. Я тебе совсем не нравлюсь?

-- Нравишься. Просто я... не могу. -- Я несколько секунд молча гладила ладонью покрывало. -- А это лицо, как ты сказал... Я как будто тоже вижу... иногда -- по телеку, иногда -- в чужих глазах, иногда -- в зеркале. Почему оно такое... безликое, а?

-- Должно всем подходить. Универсально. Бисексуально. Каждого отымеет. Прости. Так будешь коньяк?

Я кивнула. Сегодня я с ним останусь. Не так уж важно, врет он или нет. Иногда достаточно и того, чтобы чья-то выдумка соприкасалась с твоей правдой.

За окнами, как всегда, стояло оно -- огромное, видимое только тем, с кем оно случается.

Крылья халатов

Ярко помню этот вечер. Ранняя осень, еще тепло.

Пахтусова пришла на встречу с цветком из воздушных шариков.

-- Вот, блять, вручили! А я, дура, взяла!

В кожаном плаще нараспашку, тяжеленных берцах, драных джинсах и черной майке -- и с шариком в руках она действительно смотрелась нелепо.

-- Иду такая, а ко мне девчонка подходит, возьмите, говорит, шарик, за пожертвование в фонд борьбы с лейкозом. Ну я ей сотку дала и взяла шарик. Не могла, дура такая, просто деньги дать, на кой мне этот шарик вообще сдался? Хошь шарик? -- Она протянула его мне, я взяла.

-- Вот и отлично.

Пахтусова шлепнулась на лавку.

-- Устала. Я закурю?

Никто не стал возражать.

Наша компашка собиралась на лавочке возле моего подъезда каждую пятницу.

-- Чего смурные все такие? -- Пахтусова не любила тишины.

-- Да у меня маму на операцию кладут, -- тихо сказала я. -- Щитовидку будут удалять.

-- Хреново. -- Пахтусова затянулась, выпустила дым, а потом бросила: -- Но не смертельно. Если вовремя, то не смертельно. Верь в лучшее, Людок.

-- Да я стараюсь.

-- Я вот в свое время не старалась.

Мама Пахтусовой умерла три года назад. Я не очень хотела говорить ей о том, что моя ложится в больницу, не хотелось напоминать о ее горе, но как-то не вышло сохранить хорошую мину при плохой игре, извини, подруга.

-- Да чего ты... -- Юрик, наш тихоня, отставил свое пиво. -- Не старалась она... Как могла, так и старалась.

-- Ага... бухала с вами день и ночь... страшно мне было... -- Пахтусова махнула рукой. -- Дело прошлое.

-- Я сегодня ночью так испугалась, -- решила я перетащить разговор из прошлого в настоящее. -- Просыпаюсь, открываю глаза и вижу черный силуэт в дверном проеме. "Вот и смерть к нам пришла", -- думаю. Зажмурилась и давай молиться. Господи, пусть она меня заберет, пусть меня, не маму. Мама сестре нужнее, сестра маленькая еще, короче, молюсь, молюсь, меня уже и пот прошиб от напряга... в конце концов думаю: пора. Пора взглянуть в глаза смерти. Собралась с духом, открываю глаза... Силуэт на месте, но... тут-то я понимаю, что это -- мой халат, который я сама повесила на дверь, когда спать ложилась!