Горели губы. Язык пересох, распух и занемел. Пошевелился. Понял, что лежу на земле. Прикоснулся к ней щекой, покрытой чешуйками запекшейся крови. Но от этого не стало легче. Мучительно хотелось пить: хоть один глоток, одну капельку...
Несколько рук грубо сгребли меня и затолкали в коляску мотоцикла. В дороге так трясло, что казалось, мотоциклист специально выбирает рытвины и выбоины...
Так я оказался в Полтаве, в лагере для военнопленных.
...Это была длинная конура с грубо сколоченными нарами. В барачном нутре плавал едкий запах креозота, из всех углов тянуло смрадом.
Простонали двери. Я нащупал брезентовую подушку, набитую соломенной трухой, прислушался. Рядом кто-то разговаривал, но почему я ничего не вижу?
- Люди! Есть кто тут?
Протянутая рука наткнулась на заплесневевшую стену. На мой голос откликнулся скрип нар, отозвался кто-то рядом:
- Повернись сюда. Давай сниму бинты. Вон сколько грязищи...
- Бинты. Не надо - я сам...
Рванул задубелую на голове повязку. Сначала ничего не мог разглядеть перед глазами плавал какой-то серый дым. Провел ладонью по лицу: сплошное месиво...
В барак прошмыгнул тип в мундире жабьего цвета. Физиономия лоснится, рябой, как вафля. Молча положил на табуретку возле койки ломоть хлеба.
Хлеб был еще теплый, от него шел такой знакомый, приправленный хмелем запах, что мне сразу стало плохо от внезапного приступа голода. Только сейчас вспомнил, что двое суток не держал во рту маковой росинки. Отломав кусочек хлеба, хотел положить в рот, но неимоверная боль связала зубы. Десятки товарищей по беде наблюдали за тщетными моими попытками проглотить хлеб, не в силах чем-либо помочь. Но вот один из пленных подполз на коленях к моей "койке", взял ломоть хлеба и стал жевать, передавая мне еду.
- Бери, ешь, летчик.
От такой заботы стало не по себе. Какой же я беспомощный!
Из глаз покатились тяжелые слезы, и, чтобы никто их не видел, отвернулся к стене, до боли сжал кулаки и отчаянно забарабанил по голым кирпичам стены.
На завтрак мне снова принесли хлеб с заметной прибавкой: на сто граммов больше, чем всем остальным, Заметив мой недоуменный взгляд, надзиратель промычал:
- Тебе, украинцу, будут давать хлеба больше, чем русским. - Он кивнул на соседей по несчастью: - И не вздумай ни с кем делиться. Прибью...
Упитанный мордоворот показал мне кулак величиной с лошадиное копыто. Затем, довольный, заржал:
- Так приказал начальник лагеря. Фюрер не может прокормить всех азиатов.
- А ты кто - фриц?
- Поговори мне, сучий сын. Потрохи бы выпустил, да жаль, отвечать еще за тебя придется.
Так я пролежал несколько дней в душном бараке, сквозь стены которого проникали крики конвоиров, рычание овчарок, стоны избиваемых, выстрелы...
Сознание временами тускнело. Острой болью свербила правая половина головы, жгло руку, в которой остались мелкие осколки.
Потом начали гонять на работу - рыли котлован. Одни рыли, другие сразу же его забрасывали. И так с утра до темноты.
Из-за малокровия и истощения началась "куриная слепота".
Иду, спотыкаюсь, не вижу ничего. Стоит сделать неосторожный шаг в сторону, и получишь от конвоира пулю. Товарищи старались следить за мной, водили, заталкивая в середину колонны.
Однажды под вечер в барак вошел голенастый офицер в фуражке с высоко вздернутой тульей, с эмблемой - череп и перекрещенные кости. Лицо холеное, самодовольное.
Сверкнув золотым зубом, заулыбался. Да только глаза холоднющие.
- Иван, идем в регистратуру. Хватит тебе грязной работой заниматься. Есть дело...
Я даже вздрогнул: откуда он меня знает? Но тот хлопнул по спине и резко повернулся к дверям барака.
"Регистратурой" оказался кабинет с наглухо закрытыми окнами. От черных штор тянуло чем-то могильным. Там было прохладно и полутемно, как во время сумерек.
Сидевший за столом лысый полковник с Железным крестом показал на стул. Остальным приказал выйти. Остались только сопровождающий меня офицер, в тесном мундире со шрамом на асимметричном лице, и часовой - в покатой каске с ремешком на квадратном сизом подбородке. В его ручищах "шмайсер" походил на детскую игрушку.
Полковник снял очки в золотой оправе, с наигранной усталостью глубже откинулся к спинке кресла.
- Пока ты находился у нас, - безо всяких вступлений полковник покрутил дужку очков, - мы узнали все. Ты летчик-штурмовик. А штурмовики, насколько я знаю, - народ смелый. В рот им палец не клади. Да и машины у вас - сущие дьяволы. Шварце тод. Однако наши зенитчики тоже хороши... Пиф-паф - и ты у нас в гостях...
Все засмеялись. Даже у конвоира на лице появилась дурацкая ухмылка.
- От тебя требуется немного, - продолжал полковник, - кое-какие уточнения - кто тобой командует? Сколько и какие самолеты действуют против нас? Где аэродромы? Может, знаешь, откуда и как подвозят технику, живую силу, боеприпасы?
Я молчал.
- И все же - кто твои командиры? - спросил полковник, вытянув пачку сигарет. - Куришь?
- Нет!
- Удивительно. Может, ты и шнапс не пьешь, и девочек не любишь?.. полковник засмеялся, раскачиваясь на стуле.
После этих слов "регистратура" наполнилась хохотом.
- Ну, ладно, юноша. Если так быстро забыл своих командиров, мы поможем тебе вспомнить.
Полковник наклонился к офицеру со шрамом, что-то шепнул ему. Тот щелкнул каблуками и удалился.
- Ваш соотечественник освежит сейчас вашу память.
"Будут сейчас бить", - подумал я и крепко сжал кулаки. Через минуту возвратился "соотечественник", держа в руке что-то наподобие альбома.
.... Полковник раскрыл его, разложил десятки снимков. Среди них были фотографии многих незнакомых офицеров и... фотокарточка командира полка. Чуть не выдал себя, но сдержался, сделал безразличный вид.
- Нет, знакомых не вижу. Это какие-то большие начальники, а я личность маленькая. Да и воюю всего лишь несколько дней. Сбили на втором вылете...
- Не рассказывай мне, миленький человек, сказки про белого бычка!
Отто - как его называл полковник - аккуратно собрал фотографии и взял альбом под мышку. Его тонкие губы нервно побелели, под кожей вздулась синяя вена. Он что-то прошипел полковнику на ухо.
