З-з-з-з… хлоп! з-з-з-з… хлоп!

Конечно, мимо. И война продолжается с новой силой. Лицо еще сильнее опухает от соединенных усилий укусов и собственных пощечин.

Наконец, измученный борец вскакивает с криком ярости и начинает бегать взад и вперед, как безумный. Но безжалостное войско неприятеля следует за ним по пятам. Наконец, несчастный падает на свое ложе в полном изнеможении, отдавая тело на с’едение хищникам.

В таком состоянии находился и я, когда передо мной вдруг появился спаситель в лице почтаря в ночном одеянии.

— Пришел посмотреть, как вы тут устроились, — сказал он, ухмыляясь.

Москиты к этому времени высосали у меня всю гордость. Я схватил его за руку и излил ему свое горе.

— Э-о!.. — сочувственно протянул он. — Этому легко помочь. Но вам надо было устроить сетку.

Он облизал свой указательный палец и поднял его кверху.

— Ветер с запада… Значит, так, — и он провел по земле черту по левую сторону от моего ложа. — Положите сюда коровьего навоза и подожгите его с этой стороны.

Я не смел ни удивляться, ни расспрашивать. Он помог мне набрать сухого навоза, который лежал в большом количестве на земле, я сложил из него стенку и поджог. Навоз начал тлеть, и от него пошел густой дым, который ветром понесло прямо к моей постели. Не так уж заманчиво, ню — что же делать!

— И он будет так гореть всю ночь? — осведомился я.

Почтарь вынул часы и серьезно заявил:

— Прогорит до четверти седьмого. А в это время мы будем уже завтракать.

Уходя, он провел по земле несколько линий и сказал:

— Вот здесь огонь будет в полночь, здесь — в два часа, здесь — в четыре. Если вы ночью проснетесь, вам нечего смотреть на часы, вы по навозу будете знать который час.

«Город» Пальмервиль произвел на меня отвратительное впечатление. Дым, который шел от навоза, совсем задушил меня. Этот род борьбы с москитами подобен изгнанию холеры при помощи эпидемии чумы.

Мы позавтракали и отправились дальше в путь. Но путь этот был так долог и так скучен, что я охотно пропускаю из моего рассказа эти восемь дней и перехожу прямо к описанию скотоводческой фермы, в которой я получил должность.

Ферма занимала 1.000 квадратных миль степей, население же ее состояло лишь из 4 белых, 1 китайца, 20 туземцев, 40 собак, 800 лошадей и 35 тысяч голов рогатого скота.

Разведение овец и рогатого скота составляет и поныне главное занятие жителей Квинсленда. Несмотря на целый ряд неблагоприятных условий, главным образом, засуху, уничтожающую целые стада, из Квинсленда вывозится громадное количество шерсти, мяса, рогов, мясного экстракта, костей, сала, шкур и прочих продуктов скотоводства.

Но разведение овец и рогатого скота представляет собой два совершенно различных промысла: у берегов, на севере и северо-западе преобладает разведение рогатого скота; запад же занимается, главным образом, разведением «обезьян», как австралийские колонисты называют обыкновенно лесных или степных овец. Овцы нуждаются в лучшей траве и очень страдают от растущей, особенно в горах, травы с острыми ланцетовидными семенами, которые, запутываясь в их шерсти, понижают ее ценность и проникают иногда даже под кожу животного, причиняя смерть.

Семена этой травы вообще являются сущим бичом австралийских кустарников. Они пристают к платью, колются, вызывают зуд и заставляют человека то-и-дело садиться на землю и терпеливо вынимать их из одежды одно за другим. Они подстерегают вас повсюду, а проникнув в мускулы, начинают бродить по телу, как иголка, и влекут за собой тяжелые заболевания.

Большие скотоводческие участки сдаются правительством в аренду на 21 год.

Если погода благоприятствует, можно нажить на этом; деле большие деньги. Но, когда солнце месяцами с утра и до ночи жжет раскаленную почву, когда высыхают все растения и трава, когда иссякают последние лужицы застоявшейся воды, — тогда вы целыми днями слышите глухое мычание, поднимающееся к совершенно безоблачному небу, как мольба животных о дожде. И тогда владелец изо дня в день может только считать свои убытки, раз’езжая по пастбищу верхом на полумертвой лошади.

Часто предприниматель вкладывает в дело все, что имеет, надеясь на удачу.

Претерпев голод, жажду и лихорадку, он, наконец, строит дом, устраивается, выписывает к себе семью, растит своих детей, не имеющих сверстников в своем одиночестве. Еще два-три года, и он мог бы вернуться, обогатившись, домой. Но засуха разрушает все его планы; года уходят, жена его стареет и теряет надежды, дети растут тупыми, глупыми, равнодушными. И все это мог бы исправить один хороший дождь… И хозяин все ждет и ждет его…

Постройки скотоводческой фермы сделаны из дерева и коры, как это принято в кустарниках, но ценность имения заключается не в них, а в изгородях, на которые производятся главные затраты арендаторов. Пограничных изгородей обычно не ставят, а, пригнав скот на новый участок, в течение нескольких недель стерегут его. Скот быстро привыкает к местности, избирает себе определенный водопой и причиняет владельцу очень мало хлопот.

После дождей пастухи выезжают верхом на пастбище и загоняют коров с телятами в изгороди, чтобы выжечь молодняку пометку на шкуре, — «тавро». Каждый владелец заявляет о своем тавро властям; кроме того, чтобы различить скот с седла, ему обрезают различным образом уши.

Заведующий нашей фермой был еще молодой человек. Ферма не принадлежала ему, он был только управляющим.

Другой важной особой на ферме был китаец-повар, который готовил так скверно, как это вряд ли когда удавалось какому-либо самому бездарному повару. Он презирал европейцев за то, что они не курят опиума. Трое белых работников фермы принадлежали к разряду бездомных бродяг, у которых в прошлом была либо тюрьма либо ответственный пост. Вообще — люди с воспоминаниями и без воспоминаний. Но я должен оговориться, что те из них, которые не могут похвастаться темным прошлым, быстро придумывают себе таковое, и так часто и много о нем рассказывают, что под конец сами начинают верить в него.

Бродя по бесконечным тропам кустарников с жалким узелком за спиной и собакой в качестве единственного спутника, они вечно видят перед собой смерть. И чем больше они странствуют, тем больше избегают человеческого общества, тем больше теряют охоту к труду, тем равнодушнее относятся ко всяким соблазнам… Обреченные всю жизнь быть пленниками этой сожженной солнцем степи, они безвольно скитаются по ее просторам. И в такт усталого шага отупевшая мысль по привычке повторяет все одно и то же: «Вот что надо было сделать. Вот что могло из меня выйти»…

Кто представляет себе жизнь на скотоводческой ферме в виде ряда разбойничьих и охотничьих приключений, как это делал я, тот жестоко ошибается. Это — почти непрерывная работа топором и лопатой, бесконечные поездки верхом по палимым солнцем равнинам, постоянные ночные бодрствования и прочие «удовольствия» в таком же роде. Живя на ферме, надо все уметь: чинить заборы, вытаскивать из болота увязнувшего быка, доить коров, травить диких собак, чинить седла и т. д. Только в определенное время года, после периода дождей, ковбой исполняет свои собственные обязанности. Он по две недели кряду раз’езжает верхом по кустарникам, пока не загонит всех намеченных телят и коров.

Прежде чем приступить к накладыванию тавро на телят, надо было об’ездить несколько молодых лошадей. Вряд ли можно назвать «охотой» загон молодых лошадей в огороженное пространство. Но я не знаю лучшего спорта, чем скакать за табуном несущихся жеребят, заходя им то с левого, то с правого фланга, то наперерез им, чтобы загнать, наконец, в ворота загона, где они, дрожа и фыркая, бьют землю копытами и обнюхивают, тревожно вытягивая головы, столбы загородки.