Сейфи достал щеголеватый бумажник и показал документы. Я не знаю, какие документы требуются на море, но, по всей вероятности, Сейфи имел все, что нужно. Он вез груз дынь и арбузов из Керчи в Севастополь. Все было в порядке. Вострое целый час обыскивал шхуну. Не было, казалось уголка, в который бы он не заглянул.

— Ты чего удирал? — спросил он, свирепея от безрезультатности поисков.

— А зачем гнался?

— Ваньку не валяй! — в сердцах прикрикнул Востров, и замолчал.

Стемнело… Ветер выл в снастях и море бушевало, попрежнему грозное и тяжелое. Мокрый и, должно быть, несчастный, я вызвал в турке сострадание.

— Иди в кубрик, гостем будешь, — сказал Сейфи.

Я оглянулся на Вострова. Удовольствие очутиться на баркасе мне не улыбалось. Хотя шхуну сильно кидало, но после баркаса она мне казалась покойной и уютной. Сумерки обступили нас плотно. Берег исчез в неясной темноте.

Сейфи шевельнулся у штурвала и сказал:

— Гостем будешь. Ты чего думаешь? Ты — гость мой.

Не верить ему нельзя было. За ним была вся прелесть восточной честности, восточного гостеприимства. Я верил. Я не мог не верить.

Мы пили терпкое виноградное вино в каюте Сейфи, сидя на ковре. Керосиновая лампа качалась из стороны в сторону, и тени двигались по стенам. Иващенко стоял на палубе, отбывая свою часовую вахту. Наш баркас шел на буксире.

Так было до утра, когда волнение немного стихло, и мы увидали судакский маяк, куда любезно вез нас Сейфи.

В память об этой ночи я храню расшитую бледными шелками тюбетейку, подаренную мне самим Сейфи, главой крымских контрабандистов, за мои рассказы о далекой Москве. Эту тюбетейку вышивала жена Сейфи — Гюлькиз, что по-русски значит «девушка-роза». О ней Сейфи говорил словами, которые могут сравниться только с напевностью библейской «Песни Песней»… На тюбетейке была вышита нежная роза.

…Когда мы сели в баркас и ветер надул парус, Востров посмотрел на- меня тяжелым стальным взглядом.

— Так, значит… Турок тебе дороже меня. Так и запишем…

— Чего ты, Востров?

— Для меня позор, а ты с ним всю ночь, как с другом, говорил.

— Он и друг мне.

— Врешь! Не может контрабандист другом быть хоть на минуту. Контрабандист советскую власть подрывает, для меня он — преступник.

— Чего же ты не арестовал его?

— Не было законных оснований. Теперь — закон.

В Судаке на пляже шевелились голые курортники. Я выскочил на берег, такой мягкий, что он словно заплясал подо мною, и с грустью поглядел на море. Востров, не прощаясь, ушел с красноармейцами.

Небо было, как раковина, — розоватое и нежное. Мне показалось, что вдали я вижу парус «Двух Друзей»..

В. Белоусов

УЩЕЛЬЕ БОЛЬШОГО ДРАКОНА

Колониальный рассказ

Рисунки худ. А. Шпир

Рассказ удостоен премии на литературном конкурсе «Всем. Следопыта» (1926 г.)

Мкюнг-Баа провозгласил борьбу против французов! Мюонг-Баа собрал боевые дружины в лесах Зеленой реки!

Этой вестью, как наводнением после ливня, была охвачена вся Тмерия, и имя Мюонг-Баа было на языках всех тмерийцев от мала до велика. Наконец-то нашелся человек, который отомстит этим жалким злым людям, приплывшим сюда из-за далеких морей, за все обиды, за все раны, нанесенные ими тмерийцам!

Мюонг-Баа будет бороться до конца, — до тех пор, пока последний французский насильник не убежит, избитый, из Тмерии; до тех пор, пока не останется к западу от Тринганоких гор ни одного человека с белым лицом и с черной душой!..

Наконец-то «несчастные дикари», которых так старательно просвещали «культурные» европейцы при помощи миссионеров и водки, показали, что они умеют произносить не одни только молитвы, вознося хвалу «справедливейшему» богу, приготовившему им, обиженным на земле, сладкое житье после смерти, — на небесах. Иногда, оказывается, они могут произносить и такие слова, которых нет в толстой книге с застежками, всегда обретающейся в глубоком кармане миссионерского сюртука.

Правда, слов, не предусмотренных библией, было не много, но складывались они так:

«Мы хотим иметь возможность есть и спать!»

И этих семи слов оказалось достаточно для того, чтобы повесить несколько десятков туземцев, осмелившихся их произнести, и для того, чтобы на всех фабриках и на всех заводах появились надсмотрщики с тяжелыми бамбуковыми палками в руках. Этих надсмотрщиков выбирали из озлобленных каторжан, и от них всегда пахло водкой.

Но ни виселицы, ни пьяные надсмотрщики не могли потушить давно тлевшую, но теперь ярко вспыхнувшую ненависть к поработителям и уменьшить энтузиазм народа, узнавшего, что у него есть свой защитник.

Одними из первых на призыв Мюонг-Баа откликнулись рабочие лесопильных заводов в Шонг-Хоэ. Прежде всего они забастовали. Потом выбрали из своей среды делегацию и послали ее рассказать владельцам заводов об ужасной нищете тмерийцев.

Делегацию принял высокий господин в пробковом шлеме, с недокуренной папиросой в углу рта. Господин стоял на веранде, облокотившись на перила, и рассеянно слушал тмерийцев. Они оторвали его от интересной шахматной партии. В ней он только-что придумал комбинацию, которая должна была принести ему победу, и, боясь позабыть эту комбинацию, господин в пробковом шлеме сейчас мысленно повторял ее про себя. За его спиной стояла стража: несколько солдат с револьверами, вынутыми из кобур.

Тмерийцы говорили горячо и долго. Это была их ошибка. Господину показалось, что он начинает забывать свою комбинацию, и тогда, не дослушав до конца, он сделал чуть заметный жест рукой и, почти не пошевелив губами, бросил:

— Арестовать!

Солдаты сошли с веранды, окружили тмерийцев, загнали их в подвал и там заперли. Господин в пробковом шлеме вернулся к своей партии и благополучно ее выиграл.

На другое утро, по распоряжению резидента, решившего сразу подавить мятеж, все участники делегации были публично повешены.

Эта расправа произвела двоякое действие на тмерийцев: некоторых напугала решительность распоряжений резидента, некоторые готовы были снова встать на работу, но сто человек из рабочих лесопильных заводов не пожелали сдаться.

Сейчас же после казни эти рабочие собрались на лужайке, за кузницей Фына, и там решили немедленно итти через леса на соединение с Мюонг-Баа и его «лесными братьями».

Боясь, что их поймают, повстанцы ушли так поспешно, что многие из них не успели попрощаться со своими женами и детьми, а Фын позабыл дома свою войлочную шляпу, чего еще с ним никогда не случалось.

Но и среди запутанных тропинок и непроходимых зарослей тмерийеких лесов у французского резидента оказались глаза и уши. Он узнал про маневр сотни изголодавшихся людей, и полковник Лебо получил приказ выступить и перехватить мятежников.

Лебо был старый колониальный укротитель. Кроме того, как и всякий порядочный француз, которому перевалило за сорок, он был женат. Жену свою он, конечно, любил, и, конечно, ее слово было для него законом. Но беда в том, что этот закон гласил, что платья, чулки, духи и пудру необходимо выписывать сюда, в Шонг-Хоз, из Парижа, из самых лучших магазинов. Несмотря, на то, что полковник очень удачно играл в карты, и, кажется, во всем Шонг-Хоэ не было европейского кошелька, который бы не похудел, встретившись с Лебо за зеленым сукном, полковник каждый месяц кончал дефицитом. Он залез в долги, и единственное, что ему оставалось, чтобы поправить свое положение, это — возможно быстрее сделаться генералом. Генерал не только получает больше жалования, он еще всегда занимает такие посты, на которых это жалование можно легко и ощутительно увеличить разными средствами случайного характера.