Отъехав верст двадцать, решил я на часок дать коню передышку. Отпустив подпруги, привалился около стены заброшенной туркменской усадьбы, да сам не знаю, как и задремал. Только слышу, — встрепенулась Ак-Юлдуз, ходившая на воле, и бежит ко мне. А я знал, что никогда попусту конь мой не тревожится. Быстро подтянувши на всякий случай подпруги, прислушиваюсь. Дорога из города шла по прибрежным пескам, но невдалеке от моего привала делала поворот на каменное взгорье.

Сначала почудились мне неясные шорохи, но только хотел я приложить ухо к земле, как тишину вдруг сразу прорвало, и совсем рядом со мной бешено застучали десятки конских копыт.

Одним прыжком очутился я в седле и гикнул Ак-Юлдуз. Несмотря на усталость, резво взяла моя кобылка, и шум погони стал уже стихать, как вдруг Ак-Юлдуз сделала такой скачок влево, что я еле удержался в седле. Вглядываюсь в темноту и больше слышу, чем вижу, что наперерез мне продирается сквозь сады кучка всадников. Еще прибавила ходу Ак-Юлгуз, — и эти всадники остались сзади.

Скачу без дороги, и одна мысль сверлит голову: «Только бы не отбиться от направления на афганскую границу!» Как вдруг слева наседает еще отряд.

«В кольцо взяли, — думаю, — но еще поборемся, — ведь подо мной Ак-Юлдуз, лишь бы пулей не достали». Только успел подумать, как в темноте засвистели пущенные наугад пули.

«Ну, — думаю, — этак не скоро попадете, а до рассвета я вас всех растеряю».

Выскакал я на дорогу, и еще ходче пошла Ак-Юлдуз. Погоня постепенно стала отдаляться и, наконец, я потерял преследователей из виду. Не впору, видно, их коням равняться с Ак-Юлдуз! Стал я сдерживать коня: «Пускай передохнет, ведь не знай сколько еще скакать приведется». Стало светлеть. Я скачу спорым махом да осматриваюсь, словно загнанный волк.

Только вижу: по дороге навстречу трусит на клячонке туземный джигит-полицейский. «Ну, — думаю, — эта рвань не страшна!» Выхватил на ходу шашку да полным махом прямо на него. Заметался мой воин, скакнул с дороги и давай плетью выделывать шкуру своему дохлецу.

Проскакал я мимо него, гляжу — в предрассветном сумраке виднеется огромный бархан, который, как я знал, уже недалеко от границы. Вздохнул было я свободно, вдруг слышу слабый выстрел, — видно, из плохенького ружьишка. «Стреляй, коли не лень…» — не успел подумать я, только вижу — споткнулась моя Ак-Юлдуз на левую переднюю и пошла как-то боком. Потом оправилась и начала забирать по-прежнему. Наклонился я, вижу, — у ней от плеча вся нога в крови. Попала пуля немного ниже локтя. Упало во мне сердце, сдержал я кобылку и поскакал легким наметом, а потом и так скакать не могу: чувствую, что каждой пройденной верстой убиваю коня. «Будь— что будет», — думаю. Остановил коня, подвел к арыку и обмыл рану. Ранка маленькая, а кровь никак унять не могу. Перевязал рану кушаком и в поводу повел коня тихим шагом, — остерегаться даже перестал. Перед самой границей стала моя кобылка ложиться. Ляжет, загнет голову к больной ноге и смотрит на меня грустными глазами, точно говорит: «Ну, что же, выручай теперь ты!» Встанет, проковыляет несколько шагов и опять упадет. Вскоре легла Ак-Юлдуз, да так и не встала… Истекло кровью, видно, ее бедное, верное сердце…

Когда остеклянели ее глаза, погладил я ее в последний раз по голове, махнул рукой, да и пошел, куда глаза глядят, в степь, не сняв даже и седла, хотя в потнике и порядочно было зашито и русских и бухарских денег.

Где и сколько я бродил — не знаю… Подобрал меня купеческий караван, что возвращался в Андхой из бухарских владений.

Пробыл я без памяти, сумасшедшим больше полгода, — а вы знаете, как относятся к сумасшедшим мусульмане. Кто-то кормил, поил меня, а когда понемногу вернулась память, то люди стали звать меня стариком, хотя мне еще и сорока лет не было.

Поступил я на почетную, стариковскую службу, вожатым каравана к одному хозяину. Так и прожил у него до самого того времени, как русские стряхнули с плеч своего царя и вырвали у своих баев их имущества, как у змеи ядовитый язык. Перебрался я тогда на Аму и сделался проводником у разных казенных людей, которые теперь разъезжают по степям уже не для притеснений и обид, а для пользы народа.

Познакомился я и с «болшебеками» (большевиками) и подумывал войти к ним в партию. Отказать мне они не отказали, но только разъяснили: «Ты, — говорят, — дед, старых корней дерево, все старину жалеешь. А старину забывать надо да к новому приучаться. По ненависти к байству ты нам свой человек, а все же любовь к старому тебя крепко держит. И выходит, ты человек — половинка. Ну, а джолдаш[19]) ты для нас хороший, и мы тебя не отталкиваем».

А как мне старого не вспоминать, когда с ним вся моя удаль крепким арканом связана! Да и Ак-Юлдуз все в том же прошлом.

Тяжело вздохнул Джанбатыр и, помолчав, прибавил:

— Хорошо теперь все повернулось для бедняков. Сделали болшебеки то, о чем еще с детства думала моя голова. А все же не забудешь старое. Были и джигиты в прежнее время, были и кони. Теперь таких не увидишь…

Наступило молчание. Джигиты укладывались спать.

От камышей Аму-Дарьи слабо доносился визгливый, заливистый плач шакалов.

Джанбатыр лежал неподвижно, укрывшись с головой халатом. Улегся и я, но долго не мог заснуть, перебирая красочную жизнь этого самобытного чудака, своеобразного «революционера-консерватора».

На этой фотографии мы видим величайшую коллекцию рогов диких животных, которую вывез из своей африканской экспедиции американский путешественник и охотник Кермит Рузвельт. Коллекция эта пожертвована Чикагскому естественно-историческому музею. Куратор зоологического отделения этого музея, доктор Осхуд, снят на первом плане с рогами огромного оленя.

ПИГМЕНТИН Д-РА РОФ

Фантастический рассказ И. Окстона

Рисунки худ. А. Шпира

Андрея встретила старушка Фрина, исполнявшая в доме Рофа обязанности экономки. Сам дядя Роф за неделю до приезда Андрея уехал в научную командировку в Париж. В оставленном на имя Андрея письме он объяснял, что не имел возможности отложить отъезд, попросил Андрея «быть как дома» и непременно дождаться его возвращения.

В Трулль Андрея влекло не столько желание увидеть дядю Рофа, сколько другие соображения, и потому он хладнокровно отнесся к факту отсутствия хозяина. Дочь директора коммерческого училища Эмма Нойль приехала на летние каникулы в Трулль двумя неделями позже Андрея. Встреча молодых людей была самая сердечная.

За три года разлуки Эмма Нойль из хорошенького подростка превратилась в изящную молодую девушку. Никогда не покидавшее Андрея чувство симпатии к Эмме, с которой он ранее находился в товарищеских отношениях, теперь приобрело характер влюбленности. Эмма отвечала Андрею тем же чувством — и это обстоятельство озарило пребывание молодого человека в Трулле светом спокойной радости.

Беседуя на берегу живописного Трулльского озера, молодые люди делились воспоминаниями о минувших днях. Островок, на котором они когда-то играли в «робинзонов», попрежнему красиво зеленел среди озера; только вязовая поросль на нем стала выше и темнее. Всматриваясь в лицо своего друга, Эмма заметила: