— Молодая ты еще, — сказал Кузьма.

— А вот вы и постарше, а появись у вас пятый, так и вам нелегко бы пришлось…

— Да я-то еще ничего… Где много, там еще один — незаметно.

— Да?.. Это вы шутите.

— Нет, зачем же…

— Что ему, калымщику. Топориком постучал — хлеба мешок! Возьмет свое! — сказал железнодорожник.

Они замолчали. Кузьма покачивал ребенка, смотрел на мелькавший болотистый кустарник.

— Давайте его, — сказала девчушка.

Кузьма закурил. Затягиваясь, наклонялся, посасывая из рукава. Потом случайно глянул в сторону и перехватил взгляд девчушки, какой-то странный, непонятный. Она смутилась и быстро отвернулась. Нахмурив бровки, покусывала нижнюю губу.

— Худых теперь много, — сказала вдруг до этого молчавшая старуха. — Вот народ на крышах едет, вещи везет. Так они что делают? Они кошку веревкой к столбу привязывают да на крышу бросают. Прямо в людей.

— Что за кошку?

— А якорь такой. В кого вцепится, того и с крыши сдернет, и вещи, и людей. Им все равно.

— Да кто они?

— А худые… Недавно в тамбур вскочили двое. А там молодушка с двумя ребятками ехала. Так они сперва ребятенок выкинули, а потом уж до ей добрались.

— Да ты что, видела? — разозлился Кузьма.

— Не дай бог! Я хоть и старая, а и за себя боюсь, ночь-то темная…

— Вот что, бабка, ты панику не наводи! Паникер — помощник врагу! Ты мне это брось? Я много ехал, а ничего такого не слышал. Ты не слушай ее, — сказал Кузьма девчушке. — Все будет хорошо. На-ка вот сухари. Я тебе их оставлю. Я теперь уже, можно сказать дома. Подъезжаем. Вроде бы Ошеву проехали. Остановится или нет? Придется соскочить. Скорость-то большая…

— И мне тоже выходить, — сказала девчушка, потупив глаза.

— В Чихачеве? Да? Землячка! А ты откуда? Из какой деревни?

— Здесь, недалеко…

— А я из Выселок. Может, слышала?

— Да…

— Подъезжаем, кажется.

Состав шел плоской равниной, по которой лишь кое-где были пораскиданы ракитовые кусты. Вдалеке, в той стороне, куда, разворачиваясь плавной дугой, уходило железнодорожное полотно, показались красные кирпичные строения, темные кроны высоких деревьев.

— Подъезжаем, — заволновался Кузьма. Глаза его слезились от ветра. Стоя на краю площадки, ухватясь за поручни, он смотрел вперед.

А состав уже катил по высоченной насыпи, пересекая болотистую долину, по которой петляла речушка, шмыгнувшая под мост. Промелькнули шлагбаум, будка стрелочника.

— Что-то шибко гоним! Семафор не видно.

В Чихачеве, как и в Новосокольниках, у путей стояла толпа. Но здесь, отжимая ее к акациям, суетились железнодорожники. Пареньки-подростки, что теперь стояли за спиной у Кузьмы, беспокойно зашмыгали носами. Проводник бесцеремонно толкнул Кузьму:

— Пусти-ка.

— Я сейчас выхожу.

— Успеешь выйти. Еще неизвестно, остановится или нет.

Но состав уже начал тормозить, заскрежетало под колесами. Из толпы несколько человек выскочили навстречу составу, железнодорожники попытались их перехватить, и тогда вся толпа рванулась к путям.

Не дожидаясь окончательной остановки, Кузьма спрыгнул, девчушка — за ним. Кузьма хотел поблагодарить проводника, но тот уже вступил в рукопашную с наседавшими на него пассажирами, ему было не до Кузьмы.

— Ну, приехали, — сказал Кузьма, утирая усы и улыбаясь.

Они перешли через пути, поднялись на пригорок.

— Тебе куда? — спросил Кузьма.

— Сюда же.

Кузьма огляделся. В Чихачеве осталось всего несколько домов, поэтому поселок показался Кузьме очень маленьким. Он увидел привокзальную сирень, но вокзала не было, среди кустов виднелись навалы битого кирпича. А вот фонарь, шестигранный фонарь на металлическом столбе, сохранился. Кузьма обрадовался ему, как старому знакомому.

— А может быть, нас кто-нибудь подвезет? — оглянулся Кузьма.

— Я пешком.

— Давай я ребенка понесу.

— Нет, нет, я сама.

Кузьму поразила тишина. Когда шли поселком, на путях еще пофыркивал паровоз, а как только вышли за околицу, наступила такая тишина, будто уши оглохли, захотелось поковырять в них пальцем. Удивительная тишина. Только птички посвистывают. Но негромко, далеко. А ветерок шевелит кусты, беззвучно перебирает и перещупывает листья.

Километра четыре шоссейная дорога, которой шли Кузьма и девчушка, тянулась вдоль железнодорожного полотна, их разделяла только канава. Кузьма оглянулся. Из-за пригорка толчками взлетал белый дымок.

— А ты из какой деревни? — еще раз спросил Кузьма попутчицу.

— Мне близко… Поезд еще стоит, — оглянувшись, сказала она. — Если побежать, можно успеть…

— Сейчас отойдет. Видишь, дымок стал повыше взлетать.

— Вы не думайте, что я какая-нибудь… Просто все так сложилось… У меня родители такие порядочные были… А теперь надо как-то выкручиваться.

— Оно верно, — охотно согласился Кузьма. — А у меня ведь здесь по пути кум живет. Он пораньше меня вернулся. Мимо пойду.

— А поезд еще стоит…

— Тут раньше дорога хорошая была, сейчас поразбили ее. Давай я ребенка понесу.

Она чуть замешкалась, протянула ребенка Кузьме, но, будто испугавшись чего-то, поспешно сказала:

— Нет, сама.

— Попить надо да мурло умыть, — сказал Кузьма и спустился в канаву. А девчушка прошла вперед, остановилась, поджидала Кузьму, беспокойно переступая с ноги на ногу.

— Не хочешь умыться? — спросил Кузьма. — Ух, хорошо! Хорошая водица!

— Нет… Подержите, пожалуйста… Я быстро…

— А? Давай, давай.

Пряча от Кузьмы глаза, пунцово покраснев, она передала ребенка. Прыгнула через канаву, споткнулась, упала на одно колено, вскочила и поспешно скрылась в кустарнике.

— А мы пойдем, пойдем помаленьку, прогуляемся. Вот так, — заглядывая под одеяло, улыбаясь, сказал Кузьма. — Ну что, проснулся? За усы деда ловишь, за усы? Подожди, и у тебя вырастут, подожди. Не узнаешь? Удивляешься, что не мама. Непохож?

Отойдя столько, сколько требовало приличие, Кузьма остановился. Подождал и еще немного прошел. Опять подождал. И как-то тревожно вдруг стало Кузьме. Будто что-то почувствовал он.

— Сейчас придет твоя мама. — Оглянулся. Нет, не идет. Не видно. Идти туда неудобно. Кузьма покачал ребенка. «Что такое? Что она там?» Он прошел несколько шагов назад. «Вот еще! Что там с ней?.. Да и неудобно!»

— Эй! — робко и тихо позвал Кузьма так, на всякий случай, надеясь, что она откликнется, — Эй! Дочка!

Но она не откликнулась. И тогда Кузьма позвал погромче:

— Дочь! Дочка!

Но опять никто не ответил.

«Да не случилось ли чего?» — заволновался Кузьма. — Он быстро зашагал туда, где оставил девчушку.

— Эй! Дочь! Ты где? Что с тобой? Эй!

Поскальзываясь на сырой и синей глине, перешел через канаву. Вот и то место, где она споткнулась, виден след подошвы резинового сапога.

— Дочь! Девчушка! Ты где?

«Что такое?» — испугался Кузьма, Одной рукой придерживая ребенка, другой раздвигая ветки, Кузьма торопливо облазил все кусты. И подальше отбежал, И опять к канаве вернулся. Сначала Кузьма надеялся, что сейчас найдет, увидит ее. А побегав, понял, что ее здесь нет. И не поверил сразу. Эта мысль поначалу не столько напугала, сколько поразила его.

— Сбежала? — сам себя удивленно спросил Кузьма. — Неужели сбежала? Ребенка бросила? Быть не может? — Он не верил. Еще полазил по кустам, громко, испуганно звал: — Дочь! Дочь! — и прислушивался, надеясь на ответ.

А потом, убедившись, что ее нет и она оставила ребенка, воскликнул возмущенно:

— Сбежала! Сбежала, гадина! Ах ты, фашистка!

Кузьма вышел на дорогу. «Что же делать?» Нет, он все еще не мог поверить окончательно, подспудно у него еще жила надежда, что она вернется, что она где-то недалеко и сейчас придет.

— Ну что же теперь? — спросил Кузьма и, стыдясь за свою растяпость, с робкой мольбой, с надеждой тихо позвал: — Дочь! — Оглядываясь на кусты, пошел к станции. «А может быть, не заметил, может, еще поискать?» — Девка! Дочь!