— Множественные старые переломы, — тихо разговаривал со Стивом доктор, стоя у светящегося экрана, на котором высвечивались по очереди рентгеновские снимки. — Есть новые, здесь и здесь, особенно пострадала живая рука и нижние ребра. Срослись они чуть с отклонениями, но это не страшно, можно исправить. Меня другое беспокоит. Истощение, как физическое, так и, подозреваю, нервное. По анализам крови показатели так шкалят, что я удивляюсь, как он вообще сам ходит. И на фоне этого воспаление мягких тканей в плече из-за протеза. Организм воспринимает его как чужеродной элемент и стремится избавиться.
Доктор замолчал, подбирая слова. Обернулся, посмотрел на капельницу, удостоверился, что лекарство еще есть и вернулся к снимкам.
— Его никогда не «будили» так надолго, — кавычки в голосе Роджерса звучат столь явственно, что становится понятно: доктор в курсе, кто Он такой, и совершенно спокоен. Либо знает, что Он не в состоянии напасть, либо уверен, что Стив защитит его, если что-то пойдёт не так, либо просто уверен, что Он не будет нападать. — Я читал, максимум пять дней, а затем вновь помещали в криокамеру.
— Видно, — вздыхает доктор. — Следы предыдущего лечения крайне агрессивны. А он слаб, я не могу дать ему что-то серьезнее пенициллина. Но если затянуть с лечением, то… Лучше не затягивать.
— Брюс? — Роджерс встревожено назвал доктора по имени.
— Нужно смыть пот и грязь, ему будет немного легче, — тот начал убирать с экрана материалы. — Я посмотрю, сколько осталось у нас календулы, можно приготовить отвар и промыть им рану. Это будет немного безопаснее, чем иголки. Я покажу снимки и анализы своим преподавателям, может, я что-то пропустил.
Стив тяжело вздыхает. Он тоже поворачивается к Нему, но в отличие от доктора по имени Брюс видит, замечает наблюдение сквозь ресницы. Это похоже на игру в гляделки длиною в несколько секунд. Стив улыбается, и в комнате будто бы даже светлеет, хотя весь свет потушен, чтобы не тревожить пациента. Внутри, в измученном болью и неизвестности разуме, разливается тепло. Почему-то Он уверен, что всё будет в порядке, что никто Его не побеспокоит, никто не лишит Его ценных воспоминаний, жизни, сознания.
— Я приготовлю комнату для Баки, — чуть громче говорит он, выделяя имя специально для Него.
Доктор осторожно убирает капельницу, когда уходит Роджерс.
— Можешь больше не притворяться, что спишь, — спокойно говорит Брюс. — Прости, пришлось дать тебе немного снотворного, чтобы узнать о тебе чуть больше, — мужчина кивает в сторону огромной белой машины, больше похожей на гроб.
Воспоминания о холоде и ускользающем сознании становятся слишком яркими. Волна тошноты поднимается из желудка. Доктор привычным, чётким движением достаёт из-под кушетки небольшой тазик и придерживает Его волосы, пока ярко-желтая, с противным запахом и вкусом, пенистая желчь расплывается по серебристой поверхности.
— Да, да, я знаю, — понимающе улыбается доктор. — Сам ненавижу этот аппарат. Тебя будто бы в гробу запирают.
Он поднимает на него глаза. У доктора седина в волосах и морщины лбу, хотя он не выглядит старым, лет на сорок с натяжкой. У него мягкие руки с сильными пальцами, но они не причиняют боли. Доктор вообще улыбчивый и очень спокойный, не боится Его, а во взгляде столько доброты и понимания, что хочется верить в хорошее. Вот только давно не было в Его жизни хорошего.
— Меня зовут Брюс Беннер, — представляется он. — А ты Баки, верно?
— Я не знаю, — хрипло отвечает Он.
— Но у тебя должно быть имя, — делает доктор еще одну попытку. — Как мне тебя называть?
Он плотнее запахивается в плед, смущено и совершенно по-детски прячет нос в пушистый материал, стремиться занять как можно меньше места на кушетке. Брюс отворачивается, отчаявшись получить ответ, но вдруг слышит глухое, сказанное полушепотом, в надежде, что, может быть, не услышат:
— У меня было много имен…
— Но ведь должно быть из них то, что тебе нравится?
Мужчина, что сидит, завернувшись в плед, — опасный убийца, оружие Г. И.Д.Ры, Зимний Солдат. Чудовище. Монстр. Человек, которого заставили забыть даже собственное имя. Человек, который выбрал знание и неповиновение вместо тупого подчинения. Который скитался больше трёх месяцев по помойкам и ночлежкам Нью-Йорка, судя по его одежде и красным точкам на теле — укусам кровососущих насекомых. Брюс смотрит на нахохлившегося, как воробей, мужчину, на спутанные волосы, глаза с синяками, волосатые ноги, выглядывающие из-под пледа. Спрячь металлическую руку и закрой глаза — и перед тобой будет обычный бродяга, коих на раздаче еды в Центральном парке собирается с полсотни. У каждого из них своя история, своя разбитая жизнь и своя дорога.
— Джеймс. Меня зовут Джеймс, — наконец, говорит Он. И, будто магия свершилась, Он чувствует, что это имя его.
— Ты пытался отпилить этот протез, Джеймс? — Брюс отмечает, как Джеймс приободрился, поднял голову, посмотрел на него прямо.
Джеймс приподнял здоровой рукой плед, посмотрел на искореженный металл, на борозды разной глубины, оставленные ножом, пилкой, прочими инструментами, которые удавалось достать. Ему тогда казалось, что всё дело в руке, что это она мешает ему вспомнить. И пытался избавиться от нее. Это было глупо.
В горле встает ком, когда Стив приводит его в ванную комнату и оставляет одного. В просторном и чистом помещении нет душевой кабины, которая всегда напоминает Джеймсу о камере заморозки. Вместо неё — глубокая и широкая белая ванна, больше похожая на маленький бассейн. Кафель вокруг не холодно-белый, а тепло-кремовый, с художественными разводами. Даже средства гигиены пахнут приятно, не как в душевых при волонтерских центрах. Стопка чистой, пахнущей кондиционером, одежды на полочке и мягкие пушистые полотенца. Стив Роджерс позаботился о том, чтобы ему было комфортно. Обстановка вокруг выглядит так приторно, до зубовного скрежета, идеально. Эта мысль должна согревать, но приносит волну ужаса: Стив Роджерс всё знает.
Мыло щиплет царапины, вода окрашивается в грязные цвета. Хочется завыть в голос это непонятных чувств, но Стив обязательно услышит, войдёт, спросит, в чём дело и будет смотреть так обеспокоенно и участливо, что будь у него сердце, оно бы разорвалось от бури незнакомых эмоций. Но Джеймс не уверен в его наличии. Не то, чтобы он склонен к метафорам или так не уверен в себе, но у него металлическая рука, которой он владеет, как живой, и очень много послеоперационных шрамов, так почему бы ему не думать, что часть его внутренних органов, самых хрупких и жизненно-важных, заменена на что-то более прочное.
У каждого человека должно быть имя, пусть он и прожил без него много лет. Он назвал себя Джеймс, до Баки ему далеко, чтобы быть Баки, нужно признать, что у него было прошлое, наполненное Бруклинскими улицами, лучшим другом, холодными осенними вечерами и звонкими голосами. Ему придется признать и то, что веселый парень, уходивший на Большую войну, полный надежд и мечтаний, стал оружием в руках врагов. Ему придется признать, что человек в комнате за дверью, ожидающий его, ждущий своего лучшего друга, был им предан. Это слишком для того, кто совсем недавно начал принимать сам факт существования этой неразберихи. Только живым созданиям позволено иметь свои имена. Назвав себя «Джеймс», он только что признал себя живым.
В комнате приятно пахнет. Стив крутится у письменного стола с деревянной миской и пестиком. Он оборачивается на звук открывшейся двери и кивает на заправленную постель. Уилл, чисто вымытый и причесанный, спокойно лежит на ковре и поднимает голову, едва Джеймс входит. Пёс подходит к нему, смотрит выжидающе, мол, что ему делать. Джеймс не знает, что делать даже ему, поэтому привычно запускает пальцы в пушистую шерсть, чешет за ухом.
— Это календула, — Роджерс подходит к нему с миской наполненной желтым порошком с запахом трав. — Антисептик. Полезен для ран, которые долго не заживают.
Уилл сворачивается клубком у постели, даже не делая попытки прыгнуть на кровать.
