Тут, заслонив слесаря, над кроватью Евгения наклонился Лазов и сказал:

— Ну, доктор, как поправишься, готовься в крестные отцы. Жена Костадина чувствует себя прекрасно. Ну и наделал ты тут без меня дел.

Цветан закрыл дверь, подошел к кровати, сел рядом и сказал с улыбкой:

— Брось, доктор, не огорчайся… Ну, подумаешь, с кем не случается. Это от колбасы. А ты не беспокойся, не беспокойся… Все мы люди, всем бывает страшно. — Потом склонился ниже, приподнял его голову и стал уговаривать: — Попей, ну, попей молочка немножко.

Как эти люди заботились о нем! С какой-то особенной нежностью, свойственной только суровым и сильным мужчинам. Эту нежность трудно забыть. Неуклюжую, неумелую, но такую глубокую.

Они нянчились с ним, как с тяжелобольным.

Месяц-два назад, вообще раньше, он любил болеть. Так приятно, когда твою голову приподнимают, дают пить, сидят рядом, справляются о здоровье, окружают лаской. Заболевая, он получал то, чего не хватало ему, когда он был здоров. И поэтому иногда он притворялся более больным и несчастным, чем это было на самом деле. Болен ли ты или несчастен — это неважно. Важно, чтобы тебя окружили нежностью и заботой.

А вот теперь, опекаемый Цветаном и Лазовым, Евгений с удивлением заметил, что ему не нравится быть больным. Такого внимания ему не нужно.

— Я встану, — сказал Евгений, поднимаясь на кровати.

— Подожди, доктор, — Цветан склонился над ним. — Подожди, нельзя же так сразу.

Подошел и Лазов.

— Не надо спешить, доктор, — и опустил руку ему на плечо.

Но он не хотел быть больным, не хотел, чтобы его поддерживали. Он встал и подошел к печке.

— Скажите, что со мной произошло там, в горах? — спросил он.

На такое он отважился впервые. Впервые проявил смелость, к которой его ничто не принуждало.

— Что произошло? — и он посмотрел сначала на одного, потом на другого. Сначала на Лазова, потом на Цветана. Он смотрел не в пол, а на них. Не боялся ответа. Каков бы он ни был, пусть постыдный, он переживет. Он уже пережил немало: и историю с вывихнутым плечом, и тот день, когда Маринов запугивал его, а он все-таки не сдался, не вызвал машину, и все эти дни у постели жены Костадина. Все это он пережил. Теперь ему ничего не было страшно.

Он смотрел на Лазова и Цветана, смотрел им в глаза, чувствуя, как бегают мурашки у него по спине. То же чувство, то же самое чувство, лучше которого нет ничего на свете, когда ты делаешь первый шаг, когда у тебя словно вырастают крылья… Он спокоен. Совсем спокоен. Это самое главное. Все остальное не так уж важно.

— Что со мной было в горах? — снова спросил Евгений, не переставая радоваться охватившему его спокойствию.

— Что было, то прошло, доктор, — сказал Лазов.

— Прошло, прошло… — повторил Цветан. — Тебе стало плохо… Зачем вспоминать о том, что прошло!

Ему самому тоже не хотелось вспоминать. Важно было другое. Опять он устоял. Совсем незаметно, но устоял. На этот раз не перед другими, а перед самим собой, перед вечным чувством какой-то неясной вины.

Он видел, как Цветан повернулся и пошел подбросить дров в печку. Этот грубый шахтер, с малых лет работавший в темных забоях, проявлял чувствительность, даже бросая поленья в огонь. Он кидал поленья, как будто прощаясь с ними. «До свиданья», — и бросал одно. «Прощай», — и бросал другое. Он был самым добрым из всех людей, которых встречал Евгений. Бывают люди, которые остаются в твоем сознании, не совершив ничего особенного, ничего, о чем потом можно было бы вспомнить. Этот человек был добр. Так добр, что тебе становится стыдно. Чувствуешь себя до боли виноватым, что он живет в мире, который ты не в силах изменить. И тебе хочется немедленно, в тот же миг, одним взмахом руки сделать всех людей такими же добрыми, как он.

За те три года, что его знал Евгений, этот человек ни разу не повысил голоса, никому не позавидовал, ни на кого не сердился больше одного дня. На следующее утро он забывал все дурное, что случалось вчера. Он ничего не требовал. Только давал. Последней тарелкой бобов готов был поделиться с тобой. И как можно незаметнее. Давал и забывал, что дал. На следующий день опять подходил к тебе, улыбаясь, отрезал кусок солонины и клал тебе на тарелку. Потом развертывал газету. Никто не читал газету так долго, как он. Затем осторожно складывал ее, прятал в карман и тихо, совсем тихо выходил из комнаты.

Евгений помнил день, когда они подружились. С некоторыми людьми можно подружиться сразу, в один день, в одну минуту, а с иными дружба завязывается годами.

С Цветаном они подружились в тот момент, когда тот, изнемогая от боли, обернулся к Евгению и тихо сказал:

— Хорошо, доктор, раз ты говоришь… давай ее утопим.

Минут десять назад Цветан пришел к нему, держась за правое ухо. И, застонав от боли, сказал:

— Доктор… помоги, доктор.

И действительно ему было очень плохо. Даже поташнивало. Он едва держался на ногах. Евгений уложил его. Цветан прилег, но тут же вскочил. Лицо его исказилось от боли.

— Не могу я лежать, доктор. — А потом опять застонал. — Помоги, доктор… прощу тебя, помоги! — И вскрикнул.

Этот сдержанный, тихий человек, который всегда долго обдумывал свои слова, который ждал, когда все замолчат, который оглядывался, будто собираясь переходить железнодорожную линию, и только тогда высказывался… Этот человек кричал, как ребенок.

Каждый его крик вонзался в сердце Евгения, как нож. Лучше бы самому кричать, чем слушать эти стоны, подумал тогда Евгений.

— Ухо, доктор… посмотри ухо! — приговаривал Цветан.

Евгений взял инструмент и попытался заглянуть ему в ухо. Но это было невозможно. Не хватало света, да и Цветан вертелся.

— Не вертись! — прикрикнул на него Евгений и тут же испугался. — Не вертись, Цветан, а то я тебя пораню.

И верно, он мог его поранить. Какое это было напряжение. В таких минутах есть своя прелесть. Нужно действовать быстро, помочь человеку, а вокруг только сосны, безмолвные сосны. И среди безмолвия бесконечного соснового леса слышишь мольбы о помощи и удары собственного сердца. Сначала волнуешься, потом медленно и незаметно к тебе возвращается спокойствие… Это так напоминает чувство, когда у тебя словно вырастают крылья. Ты отбрасываешь страх. Он оказывается где-то внизу. Ты понимаешь, о чем спрашиваешь, слышишь, что тебе отвечают.

— Где это было? Ты ударился обо что-нибудь? — спросил он тогда.

— Нет, я лежал в комнате, и что-то… сначала вдруг сильно зачесалось, будто букашка заползла, — ответил Цветан.

И действительно, это было насекомое. Царапая барабанную перепонку, оно вызывало боль. Надо было каким-то образом извлечь его.

Смешная история, но ему она дорого обошлась. Нужно было проникнуть пинцетом в ухо, поймать насекомое и вынуть. На миллиметр глубже, одно неловкое движение — и можно повредить барабанную перепонку.

Евгений взял пинцет. Попробовал — не выходит. Еще раз. Его даже пот прошиб. Это часто с ним случалось.

И все-таки это прекрасные минуты. Запоминаются на всю жизнь. В его тихой и спокойной жизни история с этой букашкой равнялась встрече со львом.

Цветан лежал ничком и стонал.

Нужно было что-то придумать. Немедленно. Оглядывайся, не оглядывайся — все равно. Не увидишь ничего, кроме сосен да маленькой родопской поляны. Сосны молчат. Как каменные. Глядя на них, и тебе хочется окаменеть. И не бояться их безмолвия. А минуты идут, и это хорошо… Одна… вторая… Нужно что-то сделать… сейчас же сделать… спешить и в то же время сохранять спокойствие. Делать все быстро, решительно, но сначала хорошо продумать и хладнокровно взвесить.

Он помнил эти минуты. И был благодарен им. Вдруг его осенило: он налил в ухо немного воды и утопил насекомое. Боли прекратились.

Евгений опустился на стул. Он долго висел над пропастью, и веревка становилась все тоньше, тоньше, еще немного, совсем немного — и она оборвется.

Тогда или позже в подобных случаях, которые ему не раз пришлось пережить (он не помнил точно), но постепенно ему понравилось висеть над пропастью. Евгений стал понимать альпинистов. Какое это захватывающее чувство — висеть над пропастью, обвязавшись веревкой. Ноги болтаются и нащупывают малейший уступ, чтобы зацепиться. Что-то величественное есть в этой безмолвной борьбе.