И он шагал по сугробам, потеряв представление о времени. Шаг, другой, но ведь не по траве идешь, даже не по обычному снегу, к тому же вокруг полная темнота.

Давно ли он вышел? Уж не прошел ли он здание на краю поселка? Пробирался вперед. Быстрее. В темноте мелькнул неясный свет. Евгений вошел в дом, отряхнул снег и с чувством облегчения стал подниматься по деревянной лестнице. Он отворил дверь в общую спальню, положил саквояж на кровать и присел на стул у печки. Огромная комната, вмещавшая человек сорок, была почти пуста. В углу трое, укрывшись одеялами, играли в карты. При его появлении обернулись. Немного помолчали, потом один из них сказал:

— Доктор, она в комнате наверху…

Да, ведь его позвали к больной, надо спешить. Он поднялся по винтовой лестнице в чердачное помещение. Там было пусто. Не только на самой шахте, не только в соседних домах, но и здесь, в управлении, куда все переселились, было пусто. Все словно вымерло. Только в конце коридора он увидел двух женщин.

— Больная здесь? — спросил Евгений.

— Здесь, — испуганно ответили они.

На постели лежала жена Костадина. Покатый потолок нависал над ней, она могла бы дотронуться до него рукой. Евгений наклонился и спросил, что с ней.

У женщины открылось кровотечение. Она была беременна.

В углу стоял Костадин. Женщины, которых он видел в коридоре, вошли в комнату. Встали на пороге, скрестив на груди руки.

Простыня пропиталась кровью. Кровотечение началось вчера с полудня, но за ним не послали. Вот еще одно доказательство, как мало ему верят. Да и позвали только потому, что другого выхода не было.

Евгений обернулся к ним:

— Нужно немедленно отправить больную в город. Надо сделать операцию… кесарево сечение. Здесь нельзя.

Осмотрелся. Чердачная комната. Потом прибавил:

— Это не опасно, но надо немедленно принять меры. Это состояние называется плацента превиа. Нужны инструменты, операционная.

Он говорил и говорил. Всегда, когда ему становилось страшно, он говорил.

Плацента превиа. Какое значение имеют для этих людей латинские слова? Он произносил их потому, что хотел показать свою ученость. Латинское название похоже на фейерверк. Он совсем забыл, что в присутствии больной нельзя упоминать об операции. Опять он говорил одно, а думал другое. Как красная лента счетчика, перед ним мелькали строки из учебника: «Даже в случае образцово проведенного лечения смертность при этом опасном осложнении беременности превышает двадцать процентов». Только это и вертелось перед глазами. Двадцать процентов.

Вдруг он услышал:

— Как же мы ее повезем, доктор? Ведь по снегу не пройти.

И лента счетчика, и сердце — все остановилось.

— Нет никакой возможности?

— Ты же сам знаешь… Такой снег… — И женщины опять замолчали и скрестили руки на груди.

Евгений отбросил одеяло, еще раз осмотрел больную. Ошибки в диагнозе не было. К сожалению, не было. Что угодно, только бы не это!

— Лежите спокойно… — сказал он и тут же, уже по привычке, подумал, что опять сказал глупость.

На этот раз единственное, что он мог сделать, это сказать: «Лежите спокойно». И дать опиум. У Евгения всегда была отличная зрительная память. Он занимался по записям двоюродного брата, и там в самом низу страницы, слева, рядом с последними строками, были цифры. На полях. Первое, второе. Первое — спокойствие, второе — капли опиума. Но эти меры могут быть действенны лишь в самом начале, а не на второй день кровотечения.

Случай был безнадежный. Он посмотрел на больную. Восковое лицо, черные волосы, провалившиеся глаза. Огромные тени вокруг них. Тени, как берега озера, вода из которого уходит. Только на дне осталось ее совсем немного. Блестит, как тлеющий огонек.

Он дал капли. Через некоторое время повторил, и так несколько раз, чтобы больная лежала спокойно; оставил в комнате саквояж и вышел. Быстро сбежал по лестнице. Метель не стихала, она никогда, наверно, не стихнет. Опять он зашагал вверх, к медпункту. Летом на это требовалось всего десять минут, сейчас — полчаса. Холодно, снег мелкий, пушистый, совсем не прилипает, казалось даже, что ступаешь не по снегу, а по воде. Он проваливался в снег по пояс, лицо осыпала колючая пыль — так он добрался до медпункта. Весь продрог… Даже не закрыв дверь, схватил с полки руководство по акушерству. Советский профессор Скробанский писал, что можно попытаться применить тампонаду, но так как трудно добиться полной стерильности, многие видные акушеры отказываются от этого метода. Поэтому, наверно, в тетради, среди записей по акушерству, об этом ничего не говорилось. Перелистал страницы. В диагнозе ошибки не было. Прочитал про осложнения. Эмболия и внезапная смерть.

Он докажет, что ничего невозможно было предпринять. Но суд, адвокаты, прокурор…

Нужно идти назад. Пойти или не пойти — все равно. Взял марлю, пинцеты для тампонады. Все это не имеет смысла. Женщина умирает. Он внесет инфекцию и только усложнит свое положение. Они сошлются на Скробанского. Скажут: «Разве вы не видите, что и советский ученый предупреждает об опасности?» Остается одно: сидеть и ждать. Опиум он может дать еще раз, два раза. Может сделать несколько инъекций глюкозы. А там останется только сидеть и смотреть, как женщина умирает от потери крови.

И снова поле, потонувшее во мраке. Снова снег, по которому не идешь, а барахтаешься в нем, как в воде. Тишина, ни звука. В управлении все так же пусто. Шахтеры разошлись. А ему хотелось, чтобы вокруг были люди, хотелось слышать голоса, шаги. Наверху, в комнате, у постели больной неподвижно сидят все те же женщины. Костадин смотрит в окно. На нем черный свитер.

Евгений подошел к нему:

— Крепись, Костадин. Понимаю, что тяжело… — и положил руку ему на плечо.

Прошло два часа, три. Он даже не мог бы сказать, уменьшается ли кровотечение. Не знал, какое оно было раньше.

Еще два часа. Все так же. Он внесет инфекцию. И виноват будет он. Скажут, что при тампонаде не была соблюдена стерильность.

Еще час. Рассвело. Но улучшения не наступало. Только стало еще заметнее, как бледна женщина, как много крови она потеряла.

Удивительно, как действует на людей вид крови. Достаточно ее совсем чуточку на дне белого таза — и все, даже самые выдержанные, скажут, что таз полон крови. А может быть, кровотечение не такое уж сильное? Может быть, есть надежда? Но на что надеяться? Ничего нельзя сделать.

Время шло. Он сидел на стуле и представлял, как он будет искать пульс и не найдет. Как ему придется сказать мужу, что она умерла. Женщины заплачут. И тогда ему придется уйти. Делать больше будет нечего, да он ничего и не сделал. А внизу, у двери, стоят, сбившись в кучу, шахтеры. Нужно пройти мимо них. Прошмыгнуть. Ему никто ничего не скажет. И он вернется на медпункт, присядет к печке, включит радио. Общий любимец. Быть им — об этом мечтал Евгений. Но не из тех он людей, которые могут чего-либо добиться. Если у него и есть что-то, то только потому, что само далось в руки.

Перед глазами мелькнул стерилизатор. Большой, с зеркальной поверхностью. Именно здесь, в Родопах, в этом отсталом крае, где до него не ступала нога врача, даже на этой далекой сезонной шахте был стерилизатор. В ведомостях на зарплату значилась и фамилия Евгения. Каждый месяц он получал деньги. Его держали даже зимой, чтобы летом обеспечить шахте врача. Тоже мне ценность. Все ему дано, всем он обеспечен, а женщина умирает. Он же сидит целую ночь и ждет. Опустил руки. Нужно действовать. Предпринять что-то. И он решился делать тампонаду.

Начал. Ему казалось, что при каждом движении пинцета он вносит инфекцию. Брал марлю, опускал в сулему, обертывал ею пинцет, делал тампон. Один, второй, третий. Видел, что все бессмысленно. Ясно сознавал это. Хотел бросить. Таким он был всегда. Начнет и бросит. Таким он был даже на футбольном поле. Побежит, остановится, опять побежит, опять остановится. Тогда было просто. Не хочу — и все. А сейчас выхода не было. Нужно продолжать. Помощи ждать неоткуда. Не было машины, не было больницы, ничего не было. И он продолжал тампонаду. Ему могут простить что угодно, но только не отступление. Этого ему никто не простит. Это будет бесспорное доказательство его беспомощности или, как скажут некоторые, небрежности.