Между тем «максим» на своем тяжелом станке клал очереди в цель на пятьсот метров и дальше. Расчет Антюфеева, самый сильный не только в роте, но и в батальоне, прижал засаду к земле, а бойцы стали окружать финнов с двух сторон.

Им нельзя было отказать в решительности. Три десятка лыжников оборонялись отчаянно, но переоценили свои силы. Скорострельные автоматы «суоми», эффективные в ближнем бою, сыпали пули с большим разбросом. Ручной пулемет тоже не обеспечивал нужного эффекта.

Точные очереди «максима» пробивали древесные стволы, за которыми прятались финны, и выбивали стрелков одного за другим. Хорошие охотники и умелые лыжники, финские солдаты и ополченцы зачастую свысока воспринимали красноармейцев в их длиннополых, громоздких шинелях, с трудом преодолевающих сугробы.

Но чем сильны были наши взводы и роты, это – слаженностью и дисциплиной. Батальон нес потери от точных выстрелов снайперов, но упорно замыкал кольцо. Финская засада, порой наносящая нам немалые потери, сама оказалась в полукольце. А когда стала прорываться, угодила под очереди второго «максима» и дружный огонь сразу двух взводов.

Я видел, как финны пытались вывезти на волокушах своих раненых. Это упорство и самопожертвование внушало уважение. Командир финского взвода, держа на весу ручной пулемет, стрелял, укрываясь за сосновым стволом. У ручных пулеметов сильная отдача, и такая стрельба бесполезна, хотя подобные сцены часто можно видеть в военных фильмах.

Но реальный бой – это не кино. Финский лейтенант показал свою храбрость, не более. Хотя ему следовало командовать и спасать остатки взвода, который смешался и действовал разрозненно.

Очередь «максима» выбила древесное крошево, в разные стороны брызнули куски коры. Лейтенант выронил пулемет и, пригибаясь, заскользил прочь на своих коротких лыжах. Одна рука бессильно свисала, он что-то выкрикивал, затем свалился в снег.

Его подхватили двое солдат. Михаил Ходырев выстрелил, ранил одного из солдат и передернул затвор.

– Поздно, лопари хреновы. Все здесь останетесь.

Как и другие красноармейцы, сержант был обозлен потерей товарищей и постоянным холодом, который выматывал людей, – почти все мы страдали от цистита, обморожений, лопались губы.

Я стрелял из трофейного автомата, подаренного мне Михаилом. Кажется, подранил второго солдата. Из засады, ставшей ловушкой, сумела вырваться лишь половина диверсионного отряда. На месте боя мы насчитали четырнадцать финнов.

Один из них был еще жив. Он лежал окровавленный, с перебитой ногой. Когда к нему приблизился молодой младший лейтенант из девятой роты, финский сержант выстрелил в него из «парабеллума». Пуля вырвала клок кожи из полушубка, младший лейтенант застыл от неожиданности с наганом в руке.

Выстрелить второй раз у финна не хватило сил. Кто-то из бойцов добил его ударом штыка и протянул командиру «парабеллум»:

– Возьмите на память, товарищ лейтенант. Сегодня вы заново родились. С пяти шагов редко промахиваются.

Козырев не скрывал удовлетворения, что не дал развернуться вражеской засаде и уничтожил половину финского взвода. Усольцев скупо его похвалил и, глядя на разбросанные в снегу тела, проговорил:

– Это только начало. Тяжело нам даже мелкие успехи достаются.

Капитан Козырев, да и мы с Гришей Чередником не считали этот успех мелким, но благоразумно промолчали. В ходе боя погибли семь-восемь красноармейцев. Если бы мы не открыли огонь первыми, жертв было бы больше. Стычки с финнами, как правило, обходилось нам дорого.

Правоту нашего бывалого командира полка Усольцева мы поняли, когда подступили к укреплениям линии Маннергейма. Здесь полк хватанул в полной мере фунт лиха.

Говорят, что весной и летом здешние места исключительно живописны. Голубые озера, высокие ели и сосны на скалах, прозрачные горные ручьи. Даже хорошую лирическую песню сочинят:

Душевная песня. Хорошо ее петь у костра на берегу озера или речки. И мне часто снилась Карелия до сорок первого года, в хорошее теплое время я там ни разу не побывал. И воспоминания остались совсем другие.

В серый декабрьский день полк окапывался в сосновом лесу. Впрочем, «окапывался» – слишком громко сказано. Долбили мы каменистую промерзшую землю. Гнулись и ломались саперные лопатки. Одолеть промерзшую землю можно было лишь ломами и кирками, а обломками лопат, как совками, выгребали мерзлое крошево.

От тяжелой безостановочной работы стало жарко. Сбросили полушубки, шинели, телогрейки, оставшись в гимнастерках или даже в нательных рубашках.

Во время коротких перекуров оглядывались по сторонам. Земля была покрыта снегом, но все вокруг казалось серым и мрачным. Скалы с пучками бурого мха, холодное небо, сплошь затянутое облаками, и даже вода в незамерзающей речке казалась темной и густой, хотя, когда ее приносили в котелках, чтобы утолить жажду, она была совершенно прозрачная, родниковой чистоты.

Серой глыбой проглядывал крупный дот, с которого бомбежкой сорвало маскировку. Командиры рот во главе с комбатом Козыревым разглядывали его в бинокль. Там же находился командир гаубичной 122-миллиметровой батареи, приданной нашему батальону.

Меня, как и других взводных, на это совещание (или рекогносцировку) не приглашали. Наше дело телячье, закапывайся и жди команды. Мой вестовой Балакин Егор, накинув на гимнастерку, взмокшую от пота, свою прожженную у костров шинель, сворачивал самокрутку и рассуждал:

– Это хорошо, что гаубицы подвезли. Нашими полковыми «трехдюмовками» только ворон пугать. А у гаубиц снаряды двадцать два килограмма весом. Ударят крепко.

Я машинально кивнул, соглашаясь с ним, хотя на душе от всей этой беспросветной серости было муторно. Да и старые гаубицы образца 1909 года, короткоствольные, с деревянными тележными колесами, не казались мне таким уж грозным оружием. Говорят, толщина пушечных финских дотов полтора метра. Такую стену не просто проломить.

– Что из дома пишут? – спросил я Егора.

– Ждут, когда война кончится. Обещали одним могучим ударом с врагом покончить, а конца что-то не видно. Зато сколько уже людей погибшими да покалеченными потеряли.

– Ты поменьше на эту тему распространяйся, – посоветовал я Егору. – Сам знаешь, как за длинные языки люди страдают.

– Я вам, товарищ лейтенант, как своему рассказываю, о чем все думают.

– А ты сам не видишь? Не так все просто получается. Кто рассчитывал на такое упорное сопротивление!

– За свою землю они крепко драться будут. Упрямый народ, – не скрывая уважения к врагу, просто, по-крестьянски рассуждал Балакин.

Мы были с вестовым земляками. Сам себя он называл ординарцем. Балакин жил в небольшой деревне Проломиха, километрах в тринадцати от моего родного села Коржевка. Он пришел с недавним пополнением. Егору было лет тридцать, а в армию он не попал в свое время, так как работал на оборонном предприятии, лесозаводе, где поставляли для нужд армии добротные мачтовые сосны и деревянные брусья.

Егор был физически крепок, и как многие сильные люди, добродушен по характеру.

Его хотели поначалу поставить третьим номером в расчет «максима», но я забрал Егора вестовым, сославшись, что с четырьмя классами в пулеметчиках ему делать нечего. Взвод нередко растягивался в извилистую цепочку, и мне нужен был расторопный боец для связи с командиром роты и другими взводами.

Но главной причиной было то, что у Балакина было трое детей, и я хотел в какой-то степени обезопасить отца большого семейства, не имевшего военного опыта. Хотя и вестовые, и ординарцы нередко попадали под пули.

На следующий день мы начали штурм укреплений. Гаубичный дивизион (12 орудий) обрушил на финские позиции град снарядов. Артиллерийская подготовка длилась минут сорок. Вокруг гремело и ухало, пелена дыма застилала скалы и лес.