Когда-то, в другой жизни, всё, что он просил у её матери — платок, маленький кусочек ткани, с вышитым на нём гербом дома Талли - прыгающей форелью, но даже этом ему было отказано. Кэт, которую он так любил, отдала его Брандону Старку. С тех пор, Мизинец привык к тому, что все в нем, кроме изворотливости и лжи, было глубоко спрятано и лишено возможности выбраться на этот свет. Так почему же сейчас, с ней, своей рыжеволосой пташкой, он позволил всему, что уже, казалось, давно позабыто и умерло, вновь появиться на свет.
Быть может, все дело было в их такой внезапной близости? Пересмешник знал, что не так много людей считали его угрозой. Он делал всё возможное, чтобы его считали своим другом, переставали опасаться. А потом… Потом — для тех, кто ему доверился, было уже слишком поздно. Его пташка боялась, потому что знала его, как никто другой. Она боялась его, потому что сейчас она приблизилась к нему настолько близко, насколько до этого не удавалось никому, кроме ее матери. Но даже ее мать недостаточно хорошо изучила Лорда с Перстов, до конца считая своим младшим братом и не более.
- Тебя я не предам. Никогда. Верь мне… - его шепот окутывал волчицу. – Доверься, я подарю тебе Север. Я посажу тебя рядом с собой на железный трон.
За последние годы для него не было ничего столь томительно сладко, сколь ее поцелуи. Ошибался ли он, полагая, что Пташка безумно истосковалась по чьему-то теплу или же она нуждалась именно в его тепле? Знала ли она вообще, какого это – чувствовать чьи-то нежные, ласкающие прикосновения, идя по тонкому канату между теми и этими? Или же у нее просто не было возможности и ей не подобало? Его красавице пришлось слишком многое пережить, чтобы осознать себя волчицей.
Постепенно, не торопясь, Мизинец раскрывался перед Сансой, словно позволял ей становиться невольным зрителем его игры, испытывая от этого какое-то извращенное удовольствие. Малыми дозами, как мейстеры дают своим подопечным яд, позволяя их организму привыкнуть, он отравлял ее своими словами, заставляя позабыть обо всем том, что было привито с детства. Умело подбирая момент, когда это было действительно нужно, Мизинец оказывался рядом с ней. Иногда ему нужно было всего лишь поговорить с ней, иногда приходилось идти на более опасные действия, поручая сомнительному человеку украсить ее из Гавани, а иногда… Он забывался в своей игре и отчаянно рисковал, как тогда, когда сбросил Лизу в Лунную Дверь или как тогда, когда приехал на встречу практически беззащитным в Кротовый городок. Все это было ради того, чтобы однажды она смогла посмотреть на него по-другому.
Волчица могла сколько угодно думать о том, что ненавидит его, но он знал, что она уже давно приняла его поступки. Ненависть истаяла, словно туман, примерно тогда, когда она отказалась от возможности отдать Бриенне приказ убить его. Стоило ему заговорить, как она, внимательно вслушивалась в его слова, впитывая все и не пропуская ни единого звука. Стоило коснуться её, как она начинала испуганно вздрагивала, однако все же дозволяла ему эти прикосновения.
Сколько раз он задавался вопросом - почему происходит именно так? Почему Санса Старк, так похожая на свою мать, все же доверяет ему, не смотря ни на что? Где-то, в глубине его сознания мелькнула мысль о том, что в душе она наверняка понимала, что никто другой не сможет сделать для нее того, что может сделать он, что только такой монстр, как он, сможет защитить её. И эта мысль, пускай мелькнувшая на короткий миг, заставила его улыбнуться.
А в следующее мгновение, наклонившись, чтобы скрыть эту внезапную улыбку, он скользнул в ее ротик языком, повторяя движение своих пальцев, горя и сходя с ума от желания. Но когда мышцы ног, совершенно одуревшей от страсти волчицы, напрягались, и она прижалась к его руке, Лорд замер, удерживая ее на грани. А потом снова и снова подводил к самому краю и останавливался, потом еще раз, снова и снова… Как же восхитительно было наблюдать за ее мучительными попытками завершить это! Он мысленно застонал. Санса доходила до грани сумасшествия, и он упивался этими эмоциями вместе с ней.
Бейлиш еще продлил эту сладостную пытку, желая больше пьянящих, сводящих с ума мучений девушки. Невыносимо медленно он ввел пальцы глубже внутрь ее горячей влаги и вывел их наружу, еще и еще, обводя большим пальцем клитор, а потом, нажимая на него, прижав Сансу к столу и не давая ей двигать бедрами. С вожделением наблюдая за тем, как она извивается под ним и громко стонет, хватая за руки и впиваясь в них ногтями, Пересмешник продолжал ритмично двигать пальцами внутри ее тела, описывая круги и нажимая.
Она уже хныкала от изнеможения, крутясь и извиваясь, расцарапав ему руки до крови, как голодная кошка. Он и подумать не мог такого о своей «дочери». Он видел ее теперь совсем иной. Такой невыносимо живой, страстной и горячей.
Старк почти плакала, почти готова была просить его перестать играться с ней, и тем самым доводила мужчину до исступления. Его предел был достигнут. Как же ему неистово хотелось взять эту мечущуюся, стонущую, жаждущую девочку прямо сейчас! Как хотелось вбиваться в нее размеренными толчками. Его тело стало комом невыносимого желания. Но нельзя. Не сейчас. Сначала нужно было приручить волчицу.
- Что же ты хочешь? - зашептал он ядовито нежным, хрипловатым голосом, в ее губы, опьяняя мятой.
Мирийские кружева – вот все, что на ней оставалось, когда Пересмешник окинул изучающим взглядом тело перед собой. Ей не нужно было повторять его действия, чтобы увидеть остатки гематом в районе ребер и на левом бедре. Не нужно было смотреть на себя, чтобы отметить то, как часто вздымается грудь от рваного дыхания, как возбужденные горошины сосков соблазняющее увенчивают упругую грудь, как она невольно ерзает на столе, и как в ее глазах зажигается пламя. Но вскоре и этой преграды не остается на ней. Никаких преград для того, чтобы он смог получить то, что является его платой.
Следя за тем, как мужчина стаскивает кружева и отбрасывает их к плащу, лужицей растекшемуся по меху, волчица вновь опустилась на спину. Она приоткрыла губы и хватила ими воздух, почувствовав внезапное и столь необычное проникновение. Первым же ее порывом было оттолкнуть Бейлиша, но чтобы не сделать этого, Санса развела руки и схватилась пальцами за края столешницы. Запоздало пришло осознание того, что боли не было. Впервые после того, как Рамси грубо лишил ее девственности, боли не было. Не верилось в то, что такое вообще может происходить, но тепло, распространявшееся по телу, убеждало в реальности происходящего.
Болтон всегда силой вбивался в нее. Его не волновало то, что она не готова к этому. Ему вообще было глубоко наплевать на супругу. Ублюдок кончал по аккомпанемент ее криков и слез, пока в один из вечеров они не закончились. Тогда он стал еще изощреннее с ней. Сейчас же, чувствуя, как мужчина плавно вводит в нее еще один палец, огненноволосая разводила стройные ноги шире и выгибалась всем телом, желая ощутить больше. Сладкие стоны один за другим срывались с ее губ, когда он задевал чувствительный комок нервов.
На краю сознания билась мысль о том, что если он умеет так хорошо доводить женщин до исступления всего лишь пальцами, то, какое наслаждение он может подарить, когда действительно берет их? Какого было бы почувствовать его внутри? Впервые эта мысль не отдавалась ужасом в ее создании. Впервые ей хотелось большего. Впервые она невольно извивалась, лежа на спине, и подавалась бедрами на встречу, желая ощутить его глубже. С ним все было впервые – осознание этого стрелой пронзало ее.
Впиваясь пальцами в дубовую столешницу до онемения, она закрыла глаза, чувствуя, как тело охватил пожар. И она горела, забывая обо всем. Не было в этот миг долгих лет унижения в Гавани, когда все вокруг, кроме Маргери, упивались возможностью оскорбить пташку. Не было жестоких Ланнистеров. Не было месяцев скитаний, когда она была вынуждена притворяться кем-то другим, изменив цвет волос. Не было неоправданной ненависти от Лизы Аррен. Не было страданий в этих стенах, ставших враждебными и чужими. Не было ничего, кроме размеренных скользящих движений, доводивших ее до умопомрачения.
