— Может быть, ты припасла на этот счет какие-либо письма? — презрительно поинтересовался Тиберий, мстя за жестокую обиду, нанесенную матерью, когда она использовала против него отрицательные высказывания своего мужа.

— Свидетельством наших с Августом успехов служит этот город, который мы приняли кирпичным, а оставляем мраморным! — с пафосом возвестила матрона, видоизменив в свою пользу изречение Августа. — А вот ты без меня превратился во всеобщее проклятье и посмешище! Я совершила все возможное и невозможное, заставила служить себе судьбу и самих богов, чтобы только возвести тебя на престол, и ради чего?

— Что же ты можешь поставить мне в упрек? Я оздоровил экономику провинций, а значит, и Италии, я загасил множество пограничных волнений и внутренних мятежей, не позволив им перерасти в настоящие войны. Я терпелив к своим личным врагам. Агриппина с Нероном все еще на свободе, я ограничиваюсь нейтрализацией ее приспешников. Наконец, я все еще разговариваю с тобою…

— "Провинции", "Агриппина"! — передразнила Августа. — Что за лепет? Ты мог властвовать, господствовать над миром так, чтобы тебя все восхваляли и прославляли! Всякие агриппины и нероны должны были бы лизать твои башмаки! А ты бормочешь что-то о провинциях. Какой прок в хозяйстве провинций, если сам ты, как изгнанник, прячешься на каменистом острове, а твою мать в Риме гноят ненавистью всяческие завистники и профаны?

— Августа, — грустным, искренним тоном остановил мать Тиберий, — мы все свои годы стремились править, отчаянно гнались за властью, и в этой погоне потеряли саму жизнь.

— Ты так и не понял, какую великую, безграничную, запредельную власть я добыла для тебя! — упрямо продолжала свое Августа. Ты оказался слишком ничтожен для нее!

"Она безумна", — подумал Тиберий, но промолчал.

Августа говорила что-то еще, говорила долго и горячо, но сын не отвечал. Она говорила снова и снова. В конце концов Тиберий повернулся и молча, не прощаясь, вышел. Оставшись в одиночестве, Августа погрузилась в сумбурный мир своих чувств, и вдруг ее сознание молнией пронзила мысль, о том, что это была ее последняя встреча с сыном. "А ведь больше я его не увижу!" — в задумчивости повторяла она вновь и вновь, и с каждым разом ее голос становился все глуше.

В это время Тиберий, трясясь в карете на обратном пути к морю, проклинал свою совесть, вынудившую его поддаться призыву матери. После разговора с нею он испытывал тошнотворную брезгливость, будто живьем проглотил облезлую крысу.

Ненависть к матери в нем возрастала постепенно, год за годом, поднимаясь со дна души из осадка мелочных обид, пока не отравила мозг разочарованием и ощущением обмана. Слишком много в его жизни было связано с нею. Она пробуждала его надежды и наполняла их своею энергией и волей, была для него маяком, парусом и ветром, а в конце концов оказалась бурною волной, утопившей его в черной пучине презрения к самому себе. Всю жизнь он тянулся за нею и оказался в тупике или вовсе в тюремном каземате для самых свирепых преступников. Даже, если длинная череда смертей всех наследников Августа была удивительной случайностью, это все равно падало проклятием богов на его голову. Как бы там ни было, но Августа радовалась этим смертям, так или иначе, трон Тиберия громоздился на костях истинных родственников первого правителя. А недавний инцидент с письмами Августа, которые она долгое время хранила и использовала против сына в качестве компромата, раскрыл ее истинное отношение к Тиберию. Все лучшее в его жизни теперь представало как самое черное и гнусное, все чистое было осквернено.

Однако, поразмыслив, Тиберий пришел к убеждению, что, согласившись встретиться с матерью, поступил правильно. "Я дал ей шанс к примирению, — рассуждал он, — а она снова выбрала войну. Но это ее выбор, на мне вины нет". Тем не менее, дух его был угнетен, душа не признавала доводы рассудка и восставала против оскорбления.

Вдруг Тиберию бросилась в глаза размашистая надпись на доме маленького городка, по которому пролегал его путь. "Не видать удачи тому кандидату, чей лозунг запачкает эту стену. Пусть он провалится на выборах!" — начертал рачительный домовладелец, пытаясь защититься от докучливой пропаганды, покушающейся на его собственность. Тиберий невольно усмехнулся этим пигмейским страстям. Сколько суеты в человеческом муравейнике! В его воображении живо обрисовался облик автора предупредительной надписи, а также тех, кто вынудил его собственной рукою испортить фасад дома.

Сколь ни мелок был этот эпизод, он повернул мысли Тиберия в другую сторону и помог ему обрести душевное равновесие.

Прибыв на остров, принцепс вознамерился свершить акт фамильного регулирования, направленный на укрепление изрядно ослабленного рода Цезарей, главой которого он теперь являлся. Тиберий вызвал на Капреи дочку Агриппины и ее жениха — представителя аристократической фамилии Гнея Домиция Агенобарба, приходившегося двоюродным внуком Августу. В угрюмой тишине своего убежища он обручил молодых, а затем отправил их в шумную столицу праздновать свадьбу как полагается. Этот брак подарил Риму нахлебника на троне, вошедшего в историю под именем Нерона. И впрямь, как гласила молва, даже добрые деяния Тиберия оборачивались бедою для народа.

Однако тогда трудно было узреть в юной девушке свирепую хищницу, гораздо более агрессивную, чем ее мать. В то время она еще не отхлебнула яда из кратера власти, и ее рассудок сохранялся светлым, а лицо оставалось ясным. Но уже в период беременности Агриппина Младшая почувствовала себя представительницей царской семьи, и, когда халдей предсказал, что она родит сына, который станет царем, но убьет собственную мать, из ее отравленного нутра вырвался крик: "Пусть убьет меня, лишь бы царствовал!"

Сделав такого рода заявку на будущее, Тиберий приступил к решению назревших в государстве проблем. Он закопался в гору свитков, доставленных ему со всего света. Боль, страдания, обиды и претензии миллионов людей ворвались в его кабинет и запричитали на разные голоса. Когда людям хорошо, они не пишут властям. Принцепса могли порадовать разве что сухие отчеты наместников провинций, а все остальное представляло собою кашу черных мыслей и чувств, сдобренных прогорклым маслом лести. И здесь, как некогда в сенате, он тонул в рутине обывательских страстей, вместо того чтобы решать проблемы координации деятельности провинций, заниматься оптимизацией торговых путей, планами строительства дорог, создания соответствующей инфраструктуры, возведения новых городов в перспективных районах, перемещения населения в целях снижения уровня агрессии в горячих регионах.

После нескольких часов изнурительных потуг принудить себя к рассмотрению всевозможных прошений, Тиберий почувствовал, что вновь превращается в человеконенавистника. "Кто сумел бы уважать людей, прочтя сотню этих свитков!" — воскликнул он и гневным движением руки смахнул со стола кучку рулонов.

Он попытался отстраниться мыслью от частностей и подумать об общих направлениях стабилизации государства. Однако память постоянно возвращала его к склокам подданных, к их клеветническим нападкам друг на друга, на него самого и его приближенных. Любая созидательная идея разбивалась о стену равнодушия к своей стране этих людей, полностью растворенных в миске супа своего частного бытия. Всякие начинания были заведомо бесперспективными, ничто не могло получить должной оценки. Если в этих условиях и удавалось сделать что-либо положительное в масштабах государства, то не благодаря его гражданам, а вопреки им.

Тиберий почувствовал себя окончательно обессилевшим. Он имел крепкую голову, но все равно ему не прошибить глухую стену отчуждения.

Он вышел на порог и с высоты утеса, на котором стоял замок, посмотрел в синюю морскую даль. "Нужно брать пример с природной стихии. С мудрым спокойствием и равным старанием море омывает и крутые утесы, и илистые низины, и скучный песок, и мраморную стену, и дворцы, и городские помойки, — внушал он себе. — Но где мне взять силы для такого бездушия?"