Подобное зрелище было хорошо знакомо Тиберию, поскольку он не раз стоял на ораторском возвышении рядом с Августом. Однако сегодня трагикомедия человеческого унижения превратилась в совсем уж откровенный фарс. Это свидетельствовало о том, что Тиберия актеры в сенаторских тогах ценят ниже Августа, потому и позволяют себе столь безвкусно переигрывать. Но более всего возмутило Тиберия другое. При созерцании привычной картины он вдруг обнаружил в себе новые чувства. Глядя на того или иного сенатора, Тиберий невольно оценивал его как соперника. За маской лицемерия он стремился узреть оскал покушающегося на его трон узурпатора, за сладкими речами ему слышались угрозы. Все эти люди внезапно, в один миг, сделались его врагами. У Тиберия потемнело в глазах от осознания этого превращения, и он проникся презрением к себе за столь низменные переживания, но с еще большей энергией возненавидел сенаторов, потому что они заставили его испытывать постыдный страх.
Смотря в глаза расположенных напротив него людей, он читал в них ответную ненависть, нечаянно мерцающую в гримасах и ужимках подобострастной угодливости. Как и он, они ненавидели его не за какие-то личные пороки, а за собственное унижение. Выходило, что причиной страданий всех этих людей были не они сами, а некий злой демон, посеявший в их среде раздор.
Наступила пора открыть заседание и обратиться к собранию с речью. Однако Тиберий под впечатлением от постигшего его дурного наваждения потерял контроль над собою и не мог сосредоточиться. Тогда он вспомнил утро. "Не сутулься, мой Цезарь, сегодня твой самый лучший день, — сказала, похлопывая его по плечу, Ливия. — Иди и возвращайся с победой!" В самом деле, ныне ему предстоит сражение, пусть и политическое, а не военное, но оно так же решает вопросы господства и подчинения, жизни и смерти. А перед битвой непозволительно предаваться эмоциям. Чтобы победить врага, нужно прежде всего одолеть его в самом себе, перешагнуть через собственные чувства и страхи. Его мысленному взору предстал римский лагерь в Паннонии и неисчислимые толпы одурманенных призраком свободы варваров за его пределами. Он выводит легионы на жестокую сечу, и вскоре на гигантской равнине неистовствует вакханалия злобы, где правит пиршество смерть. Однако этот хаос является проявлением высшей организации, через которую реализовывалась его стратегическая идея, в конце концов приведшая римлян к победе. Так же обстоит дело и здесь. Тиберий все рассчитал, и оставалось лишь добросовестно исполнить задуманное. Причем сегодняшнее сражение, по его плану, должно было стать всего лишь разведкой боем.
Тиберий посадил рядом с собою консулов Секста Помпея и Секста Апулея и как трибун открыл заседание.
"Я позволил себе собрать вас здесь, отцы-сенаторы, — заговорил он, — для обсуждения одного-единственного, но необыкновенно важного вопроса. Казалось бы, это касается только меня, ибо я говорю об устройстве похорон моего отца, Гая Юлия Цезаря Августа, и об определении покойному меры посмертных почестей. Однако когда речь идет о человеке, который своим попечением облагодетельствовал весь народ римский, кто мыслил своим домом все наше государство, кто стал отцом целого Отечества, то я полагаю себя не в праве распоряжаться посмертной участью такой личности. Если гражданин вырос до государственного масштаба, то и его кончина является государственным вопросом".
Сенаторы привыкли к занудным речам Тиберия и автоматически подыгрывали его фразам жестами и мимикой. Они даже не пытались искать зерна смысла в этой рыхлой груде словес, приберегая силы для решающей схватки.
Вскоре оратор начал затягивать паузы, сбиваясь с ритма, тембр его голоса завибрировал, и аудитория, наконец, поняла, что его душат эмоции относительно обсуждаемого предмета. Тогда сенаторы принялись приглушенно вздыхать и всхлипывать. Тиберий сделал вид, будто поверил страданиям аудитории, и дальнейшим поведением призвал ее оказать ему ответное доверие.
Он потупился и вовсе замолчал, только нервно жевал нижнюю губу в духе привычек его матери.
Наконец срывающимся голосом он воскликнул: "Лучше бы мне не только голоса, а и жизни лишиться!" Тут он сгорбился и, закрыв покрасневшие глаза ладонью, сошел с ораторского возвышения.
— Пусть мой сын, пусть Друз Цезарь вместо меня произнесет эту речь. Ведь Цезарь Август был ему таким же заботливым и мудрым дедом, как мне отцом, — выдавил из себя, словно через силу, Тиберий после некоторой паузы.
С этими словами он вытолкнул вперед двадцатисемилетнего оболтуса, и тот резво подхватил прерванную речь. Друз был вполне готов к такому обороту событий, так как все было спланировано заранее. Тиберий не желал занижать свою персону трафаретными выступлениями, а вот Друзу лишний раз показаться сенату было полезно. Правда, Тиберий наметил три варианта передачи слова сыну, рассчитанных на различную обстановку в зале. Благодаря податливости Курии реализовался простейший из задуманных сценариев.
После того, как оратор на трибуне и зрители на скамьях слаженно исполнили высокопарную песнь скорби, началось самое интересное. Весталки передали хранившееся в их храме завещание принцепса. Тиберий добросовестно провел процедуру освидетельствования печатей. При этом он сделал реверанс высокому собранию, допустив в курию только лиц сенаторского сословия, остальные свидетели подтвердили свои печати в вестибюле.
"Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь", — начал читать царский документ глашатай.
Эти слова больно резанули душу Тиберия, еще раз показав ему и всем прочим, сколь не любил его Август, усыновивший пасынка только под давлением обстоятельств и происков Ливии, что, впрочем, как многие полагали, было одним и тем же. Однако он ничуть не изменился в лице, по-прежнему выдерживая позу скорбящего прилежного сына. Сенаторы внутренне злорадствовали, но виду тоже не подали.
Оставшуюся треть наследства получала Ливия, причем Август посмертно проявил к жене отеческие чувства и удочерил ее. "Теперь Ливия стала сестрою собственного сына", — перешептывались сенаторы, прилежно сохраняя скучнейшую серьезность на лицах. Однако насмешки насмешками, а Ливия отныне должна была именоваться Юлией Августой.
Далее глашатай зачитал длинный перечень наследников второй и третьей очереди. В целом наследство, полученное Тиберием и Ливией, не превышало состояний, оставляемых другими богатыми римлянами. Зато гигантскую сумму Август передавал казне, народу и солдатам. Все граждане огромного государства в той или иной степени были облагодетельствованы почившим принцепсом.
К завещанию прикладывались еще три свитка. В первом содержались распоряжения относительно погребения, во втором — список деяний великого человека, а в третьем — подробный отчет о состоянии государства, в котором указывалось, сколько в той или иной провинции воинов, сколько денег в государственной казне и сколько — в императорской, перечислялись чиновники канцелярии принцепса, ведающие финансовыми вопросами. Все это еще раз показало сенаторам, сколь заботливым хозяином государства был Август, а заодно вновь заострило вопрос о том, каким же правителем будет Тиберий. Однако, что бы ни гадали на сей счет нобили и простые граждане, все сходились в одном: Август гениален, значит, Тиберий в любом случае будет хуже. И эта оценка довлела над собранием, форумом, где толпился плебс в ожидании вестей из курии, Римом, Италией и всем Средиземноморским миром.
После рассмотрения завещания принцепса Тиберий возвестил о последнем вопросе повестки — погребальных мероприятиях вдобавок к тем, которые определил себе сам Август, и почестях почившему. Сенаторы от массовки перешли к сольным номерам и принялись со всею возможной фантазией высказывать предложения во славу мертвого принцепса, но так, чтобы угодить живому. Тиберий, ссутулившись, сидел в своем кресле и исподлобья брезгливо посматривал на говоривших. Однако против воли его взгляд временами становился болезненно пристальным, он мучительно пытался проникнуть сквозь завесу словес в глубь души того или иного оратора, чтобы извлечь оттуда истину. И чем больше в чьих-то высказываниях было помпезности и лести, тем худшая подоплека виделась Тиберию, тем больнее в его мозгу зудело сомнение. Порой ему хотелось вызвать стоящую за дверью охрану, выхватить меч у одного из германцев и вонзить в грудь говорившему, чтобы вывернуть ему нутро и увидеть его черную кровь, разносящую по организму преступное намерение.
