— Пизон, возможно, ты изрек нечто умное и даже поучительное, но говорил слишком долго, — отреагировал Цестий Галл. — Такие длинные, занудные речи ныне не усваиваются. А потому, друзья, вернемся к светской беседе и достойным высшего общества наслаждениям. Ты же, Пизон, если не можешь девушку, пей вино!

Тиберия бесили разглагольствования этой публики, но и высказывание Пизона вызвало раздражение. Он исподлобья наблюдал за оголенной распорядительницей и люто ненавидел ее, потому что ему казалось, будто она являлась героиней всех излагаемых здесь историй, будто все гнусности, которыми похвалялись объевшиеся и опившиеся самодовольные мужчины, проделывались именно с нею. А слова Пизона требовали от него вовсе игнорировать доступную красотку и отвести от нее взгляд, однако этого он сделать не мог. Все подавляемые им в течение многих десятилетий желания вырвались из подполья души и устроили бунт. Его разум охватил мятеж, тело содрогалось от шквала агрессивных страстей.

А распорядительница, очаровательное талантливое существо без свободного имени, по-прежнему бдительно следила за всем происходящим и управляла служанками, указывая им, кому из гостей поднести то или иное блюдо, кого поцеловать или погладить, а кому показать что-либо занимательное. Лишь одного не видел этот полководец застольной оргии: красавица упорно не замечала пристального внимания грозного принцепса. Его взгляд пронзал ее тело, обдавал его пламенем, пожирал, ласкал, облизывал, просил, требовал и умолял, а она ничего не хотела видеть и дарила свою красоту всем поровну, открываясь в танце любопытным взорам гостей. Впрочем, некоторым опытным сладострастникам более соблазнительными казались фигуристые девицы из кордебалета, особенно потому, что в той ситуации они были доступнее. Но Тиберия интересовала лишь прима. В силу своего нрава, всегдашней концентрации на высшей цели, он не мог зажечься страстью к особе второго плана. Поэтому Тиберий продолжал охотиться взглядом за вожделенной добычей. И вот в какой-то момент грациозная лань не успела отвести глаза в сторону, и в них вонзился голодный волчий взгляд. Она вздрогнула и замерла, а потом, подчиняясь повелительному взору, подошла к торжествующему победителю.

Тиберий рванул ее к себе и опрокинул на ложе. В тот же миг он погрузил в ее уста глубокий поцелуй. Оказавшись в результате стремительного броска на спине, она невольно раскинула ноги. Соседи немедленно отреагировали торжествующим ревом, а кто-то даже запустил руку в разверзшееся ущелье.

— Дай потрогать лепестки этого цветка! — азартно крикнул другой.

— Смотри, как на них искрятся капельки нектара! — откликнулся третий.

— Это нектар ее желанья!

Их возгласы заставили Тиберия оторваться от красавицы. Он приподнялся и посмотрел на рукастого молодца так, что тому срочно потребовалась новая туника. В одно мгновение поле боя оказалось расчищенным, и победитель-принцепс мог беспрепятственно распорядиться захваченным трофеем, покорно распростертым перед ним в позе женской капитуляции. В этот миг, когда оказались укрощенными ее всегдашняя живость и веселость, девушка выглядела нежной и трогательно-прекрасной. Даже Цестий поддался ее очарованию и на будущее решил выделить ее из сонма своих ублажительниц, чтобы сделать полноценной любовницей. Впрочем, сейчас о будущем гадать не пристало. Никто из присутствующих не мог бы сказать, чем закончится эта прилюдная страсть страшного человека и что может ожидать ее невольных свидетелей. Но развязка оказалась самой простой и в то же время неожиданной.

Обозрев, исподволь следивших за ним мужчин и женщин, Тиберий грубо столкнул девушку с ложа и брезгливо сказал:

— Прочь, рабыня!

Еще недавно владевшая вниманием всего зала, задававшая тон в веселье эта девушка, теперь униженная и виноватая, сутулясь и кутаясь в ничего не скрывающие ленты, побежала к ширме, чтобы спрятаться на кухне.

Наступило тягостное молчание. Нарушая опасную статичность сцены, Цестий Галл, переглянувшись с Пизоном, жизнерадостным тоном возвестил:

— Пора нам, друзья, теперь, когда мы слегка насытились, перейти к утонченным развлечениям. Я позову жену. Кажется, у нее сегодня собрались подружки. Пусть они скрасят нашу компанию настоящим женским обществом.

Следуя указанию господского пальца, одна из служанок побежала в женские покои, и вскоре в зал величавой поступью вошли три женщины. Одна из них, лет тридцати пяти, была столь некрасива, что гости уверенно определили в ней жену хозяина. Две другие смотрелись весьма эффектно. Развернувшиеся события застали их на подступах к тридцатилетнему возрасту, и они подавали себя так, что это казалось достоинством и шестидесятилетним мужчинам, и двадцатилетним. Грузное тело хозяйки барахталось в зеленом одеянии со множеством рюшечек и складок, при всяком ее движении предостерегающе грюкали браслеты, золотые цепи, бусы, зловеще мерцали перстни и кольца. А наряды ее подружек заставляли память воспроизводить поэтические строки: "Зачем жене, одетой в ветры тканные, при всех быть голой в полотняном облачке?" Брюнетка гарцевала в длинной сиреневой и совсем прозрачной тунике. Ее тело словно парило в этой воздушной обертке. Однако в запретных местах ткань сгущалась многочисленными складками и вынуждала мужчин напрягать глаза, причем без особого успеха. Блондинка щеголяла в розовой паутинке и ослепляла окружающих особой белизной как раз там, где ткани надлежало быть плотнее. Именно в зонах повышенного риска туника была тщательно разглажена и, ничего не пряча, лишь набрасывала тень на женские прелести. При ходьбе это создавало эффект мерцания; выпуклости красотки как бы подмигивали глазеющим на них мужчинам, призывая их пуститься вдогонку.

— Ага, скромница и бесстыдница, — негромко произнес Тит Цезоний, — известные образы.

Хозяйка поприветствовала гостей и воссела в ногах у Цестия, а "заоблачные" красотки аккуратно приземлились возле принцепса, распространяя вокруг себя искусственные запахи дорогих духов. Блондинка источала сложный аромат сидонского букета, а от брюнетки исходил цельный и более естественный запах пестум-ских роз.

"Нет, Цезоний не прав, — подумал Тиберий, — у этой "скромницы" самый нахальный взгляд, какой я только видел у женщин, а вторая, наоборот, жеманничает, потупливая очи", — Маллония, — представила гостям брюнетку хозяйка, — а это Цецилия — мои лучшие подружки, современные, просвещенные матроны, знающие толк в эстетической жизни, утонченные эпикурейки. Они — украшение любого праздника. Думаю, вы, дорогие гости, согласитесь со мною.

— Любезный Цезарь, — продолжила она, повернувшись к Тиберию, — Маллония и особенно Цецилия… нет, Цецилия и особенно Маллония… в общем, обе они страстно желали познакомиться с величайшим человеком современности. Поэтому я на правах хозяйки позволила себе усадить их поближе к тебе, Цезарь, чтобы ты поведал им о себе. Но, если восторг этих дам превзойдет твое терпение, мы отправим их на нижнее ложе.

При последних словах блондинка обратила к Тиберию молящий взор и сложила трубкой пухленькие губки, как раз такие, какие недавно обсуждались знатоками половых пикантностей. А брюнетка, слегка прищурившись, обдала его насмешливым взглядом. Этот взгляд был подобен яркой вспышке молнии в ночном лесу, наполненном всевозможным зверьем: безобидным и хищным, полезным и ядовитым, изящным и отвратительным. Он высветил много противоречивых чувств, но ввиду краткости экспозиции их не удалось осознать. Главное, что вычленил Тиберий из этой вспышки эмоций, — скептически-властное отношение к мужчинам как к существам слабым и зависимым от женской красоты. Эта женщина привыкла владеть мужчинами, подчинять их своим чарам. "Кто бы ты ни был, от меня не уйдешь! — говорили ее глаза. — Я заворожу тебя своей походкой, околдую музыкой голоса, обожгу наготой, ужалю поцелуем, отравлю кокетством, порабощу ласками, а коли захочу, вознесу на трон и тут же свергну!" Нечто подобное он видел в глазах Юлии. Но у дочки Августа властность являлась отражением ее общественного статуса. Маллония же исходила из собственных женских способностей, поэтому ее притязания на господство были обоснованными и не вызывали такого протеста, как посягательства Юлии. Однако Тиберий забеспокоился. Женщина поразила его воображение, о чем он в тайне мечтал, истомленный рутиной неблагодарных трудов, но вызвала тревожное предчувствие трагического исхода надвигающейся страсти.