Тиберий очень радовался доброму событию и даже, забыв официальный тон, похвалился своим счастьем в сенате. При этом он обратил внимание на то, что прежде ни у кого из высшей римской аристократии не рождалась двойня. Пополнение в семействе Цезарей казалось тем более желанным явлением, что оно последовало сразу за несчастьем, постигшим этот род, ведь младенцы приходились племянниками Германику. Кроме того, Тиберий придавал происшедшему мистический смысл. "Дурного человека судьба не облагодетельствует таким образом, — говорил он друзьям. — Народ не верит ни моим словам, ни делам, так пусть же поверит небесам!" Клиенты принцепса пытались внедрить эту мысль в народное сознание, но плебс встретил радость Тиберия с угрюмым осуждением. И даже сам факт прибавления в царствующей фамилии огорчил простолюдинов. "Теперь Друз, обогатившись потомством, совсем оттеснит семью Германика", — сетовали они.

В начале следующего года к италийскому берегу причалила эскадра, которая доставила Агриппину с прахом Германика. Под стон тысяч собравшихся со всей округи людей она сошла на пирс в Брундизии с подросшим Калигулой и младенцем, родившимся уже во время командировки мужа. Агриппина сама несла урну с прахом. Едва ступив на берег, она остановилась, словно с этим шагом иссякли ее последние силы, и вперила страдальческий взор в землю. Некогда она одним своим видом смирила солдатский бунт, несколькими словами воодушевила обескураженное поражением войско. Вот и теперь она сразу приковала к себе всеобщее внимание и овладела душою огромной толпы. Глядя на эту женщину, люди поняли, что ныне их земля, на которую так горестно взирала Агриппина, совсем осиротела, лишившись своего последнего героя. Но, когда всеобщее отчаяние достигло предела и кто-то начал сходить с ума и рвать на себе одежды, Агриппина слегка подтолкнула вперед Калигулу. Вид заносчивого семилетнего мальчугана, с младенчества привыкшего позировать перед толпой, пробудил в людях угасавшую надежду. "Только бы судьба уберегла потомство Германика! — взмолился народ. — Только бы жестокая длань тирана не коснулась славной семьи!" Затем Агриппина приподняла повыше погребальную урну, и народ снова зарыдал.

Так, дирижируя народным хором, с искренним надрывом исполнявшим песнь скорби, Агриппина начала свой траурный поход на Рим. Тиберий прислал ей для сопровождения две преторианские когорты и дал указание властям областей, через которые пролегал путь колонны, организовать все необходимые мероприятия для воздаяния посмертных почестей Германику. Перед прахом героя склонялись войсковые знамена, опускались фасцы магистратов. Народ прибывал даже из отдаленных поселений и, весь в черном, вливался в черное шествие. Друз специально возвратился из Паннонии и, захватив в Риме остальных детей Германика, а также Клавдия, выступил навстречу колонне. Сам Тиберий коснулся урны с прахом приемного сына у ворот Рима. Когда шествие вступило в черту города, все граждане высыпали на улицы и залили их слезами. Тут же рыдали консулы и другие должностные лица. Скорбели все: простолюдины, всадники, аристократы, женщины, дети, и даже торговцы, наверное, потому, что торговля впервые спасовала пред людской бедой и слезы не дали барыша.

Возвратившись после захода солнца домой, Тиберий чувствовал себя посрамленным всеобщей тоской по ушедшему в небытие Риму, олицетворенному в Германике, и презрением к Риму сегодняшнему, его Риму. Он, может быть, тоже предался бы печали по прошлому, будь его воля, но ему приходилось создавать настоящее и прокладывать путь будущему. Для этого требовалось много сил: и физических, и духовных. А народ весь день бросал в него ненавидящие взгляды. Злоба сограждан, как щелочь, вытравляла в его душе остатки добрых чувств.

Зато на виду у принцепса плебс ластился к Агриппине еще сильнее, чем раньше. И она сумела этим воспользоваться, она постаралась! Агриппина словно объявила Тиберию войну, словно вызвала его на битву. Находясь рядом с ним, она всячески привлекала внимание народа к себе, норовя оставить его в тени, а то и вовсе — бросить на него тень недобрым взглядом, понятным массе. Германик был племянником, а формально сыном принцепса. Поэтому Тиберий имел ничуть не меньшие основания скорбеть об умершем, нежели его жена. Но стоило ему сказать слово, как Агриппина его перебивала, стоило сделать красноречивый жест, Агриппина выступала вперед, заслоняя его от народа, или страдальчески заламывала руки. Если этого оказывалось недостаточно, то вдруг пронзительно вскрикивал Калигула, которому по его малолетству прощалось все. Естественно, Тиберий негодовал, сталкиваясь с такой неуместной, как ему казалось, оппозицией. Но лишь только его лицо искажалось недовольством, Агриппина отступала назад, и плебс с возмущением наблюдал брюзгливую мину на лице ненавистного тирана. "Он даже не скрывает своей злобы к Германику, Агриппине и ко всем нам, — шептались простолюдины. — Зато взгляните на внучку Августа! Как глубоко она страдает, а все равно смотрит ласково на нас". "А мне, так вовсе, улыбнулась!" — отзывался кто-то рядом. Аналогичные пересуды волною разносились по всей толпе, как круги на воде, расходясь от брошенного камня. Сенаторы, ориентируясь на вкусы публики, тоже почтительно склонялись перед Агриппиной и заигрывали с малолетним хулиганом, поворачиваясь спиною к Тиберию.

Для незадачливого плебса все здесь было ясно и четко раскладывалось по лицам и знакам: тяжкое горе, которое обозначено черной урной, добро в образе великолепной Агриппины, и зло в обличии отвратительного, вечно всем недовольного принцепса. Народ вел себя в соответствии с таким пониманием обстановки. А многолюдство, всегда умножающее эмоции, и траурная атмосфера, нивелирующая приличия, делали выражение страстей толпы особенно откровенным. Даже на Родосе, будучи всеми гонимый, Тиберий не испытывал такой муки, как в этот день. Провожая урну с пеплом Германика, он нес в себе пепел собственной души, отравленной людским непониманием и сожженной ненавистью.

Когда же ночь позволила Тиберию, наконец-то, скрыться от толпы в своем дворце, он в мраморной тишине атрия ощутил себя, как в склепе. Гложущая боль униженья усилилась, едва только он остался в одиночестве. От оскорбления не спрячешься в четырех стенах, его всегда придется носить в себе.

— Я говорила тебе, что не следовало идти к разъяренной черни, — раздался из темноты голос Августы.

Тиберий вздрогнул и неприязненно поежился при звуках знакомой речи, но в следующий момент едва не бросился в объятия матери, как в далеком детстве. С трудом удержав эмоции в кулаке воли, он сказал:

— Как же было не идти?

— Может быть, ты пойдешь и на погребенье?

— А разве есть шанс избежать…

— Будешь выдавливать слезинки из холодных старческих глаз, когда они поволокут горелую пыль в мавзолей?

— Августа, как ты выражаешься? Ведь он был твоим внуком!

— Да, очень давно, до того, как он стал мужем Агриппины. Август изменял мне телом, а этот изменил душой. Он всецело предался ей! Она его околдовала и подчинила. Но зато ты, Тиберий, целиком мой! Даже когда ты гневаешься на меня, когда ненавидишь — все равно мой!

— Давай пройдем в таблин и зажжем светильник, — нервно сказал Тиберий, чтобы сменить тему.

Когда они расположились в кабинете и их разделил бледный свет масляного фонаря, Тиберий с надеждой спросил:

— Августа, ты не бросаешь слов на ветер. Скажи, что ты придумала во спасение от злобы разъяренной толпы?

— Мы никуда не пойдем. Мы не будем участвовать в триумфе Агриппины!

— Но разве отец может отсидеться во дворце, когда хоронят сына?

Августа не спешила с ответом, наслаждаясь мгновеньями торжества над ним, столь явно обнаружившим зависимость от нее.

— Если мы скажемся больными, никто не поверит. Это будет дурно выглядеть, — натужно размышлял Тиберий.

— А разве сегодня ты выглядел не дурно?

В этот момент с улицы донесся рев страдающего плебса, словно рык раненого зверя. Там снова было факельное шествие.