Тиберий остановился и хотел сесть на место, но почувствовал недовольство Курии, зловещим молчанием контрастирующее с отдельными льстивыми одобрениями прозвучавших слов. Поэтому, немного помедлив, он сказал, что изложил собственное мнение, если же сенаторы с ним не согласны, то он распорядится выдать по двести тысяч сестерциев каждому отпрыску предприимчивого просителя.
В конце концов Гортал получил восемьсот тысяч сестерциев. Однако со временем эти деньги тоже кончились, и семья Гортала разорилась.
На исходе года пришло известие о трагических событиях на севере государства. Германик, затевая новую кампанию против местного населения, учел, казалось, предыдущий опыт. В прежних походах римляне страдали не столько от оружия врага, сколько от особенностей местности. Наибольшие трудности создавали большие необжитые пространства, леса и болота. В этот раз Германик решил преодолеть сложный путь морем. При постройке флота римляне проявили присущую им нестандартность мышления. Они сделали плоскодонные суда, с передним и задним ходом, пригодные для лавирования в прибрежной полосе с многочисленными отмелями.
Поход начался успешно. Римляне застали германцев врасплох и нанесли ополчению Арминия серьезное поражение. Остатки разбитых племен укрылись в лесах. Поскольку здесь не было городов, закрепить успех не представлялось возможным. Победители не могли установить тут свою власть, потому что ее просто негде было устанавливать. Победоносное настроение оказалось единственной добычей, с которой римляне возвращались в зимний лагерь. Однако за германцев вступилась природа. Флот был атакован бурей и почти полностью уничтожен. Легионы понесли чудовищные потери. Воодушевленные германцы вышли из лесов и опять подступили к границам римских владений. Германик наскоро собрал новое войско и отбросил врага. На том дело и закончилось со славой для римлян и с огромными потерями для них же.
Тиберий, едва сводивший баланс казны, не мог более латать гигантские бреши в бюджете, наносимые государству "победными" войнами Германика. Поэтому он с особой настойчивостью призывал его оставить бесплодные попытки завоевать леса и болота и возвратиться в столицу, где его ожидали триумф и новое консульство. "В высшей степени успешными действиями ты дал острастку наглости варваров и надолго отбил им охоту зариться на чужое добро, — писал он. — Цель войны достигнута, остальное целесообразно вверить дипломатии. Я провел, по поручению Августа, девять кампаний против германцев и разумной, взвешенной политикой добился там большего, чем оружием. Если же от костра войны и остались еще дымящиеся головешки, то предоставь их усердию другого полководца, например, брата твоего, Друза. Ведь, благодаря нашей справедливой политике, на всех других границах, кроме германской, царит мир, и Друзу более негде отличиться. Теперь, когда твоей славе победителя Германии уже не грозят чьи-либо сомнения, можно снизойти к честолюбию других, а самому получить, наконец-то, заслуженную награду".
Возможно, Германик не внял бы и этим призывам, но у него просто не было средств для продолжения кампании. Новые поборы в истощенной Галлии могли привести к восстанию, а Рим выделил деньги только на поддержание мира, но не на войну. Поэтому Германик принял образ послушного сына. Он простился с верным ему войском, готовым ради него идти против Тиберия, и с несколькими подразделениями, отобранными для триумфа, отбыл в столицу.
Возвратившись на родину, Германик стал лагерем на Марсовом поле и начал подготовку к триумфу. Туда к нему для приветствий направились сенаторы, родственники и толпы простого люда. Тиберий в сопровождении Друза, Сеяна и других придворных лиц тоже навестил героя.
Германик обладал талантом общения, он располагал к себе окружающих приятной внешностью, осанкой, манерой поведения, дружелюбием, излучающим теплые волны симпатии, приветливой речью. Тиберий тоже поддался его обаянию, и ему показалось, что этот человек искренне рад встрече. Сквозь густой мрак многолетних подозрений жизнеутверждающим лучом пробилась вера в силу дружбы и родственной любви. А когда он увидел, как истинно по-братски обнимаются Германик и Друз, его сердце зарделось теплым чувством, словно отогреваясь после долгой стужи.
Германик доверительно рассказал дяде и двоюродному брату о своих успехах. При этом он был менее сдержан, чем в официальных донесениях, что, казалось, также свидетельствовало о его искренности. Тиберий в свою очередь поблагодарил племянника за службу Отечеству, подтвердил высказанное ранее намерение сделать его консулом, причем в паре с ним, Тиберием, поведал о других надеждах на совместную деятельность.
Если бы их в тот момент увидели все римляне, то это вызвало бы разочарование в сенаторской среде и недоумение в народе. Однако беседа высокопоставленных родственников проходила в узком кругу. Поэтому, когда тронная семья вышла из шатра полководца и двинулась по лагерной аллее, солдаты и толпы плебса поодаль увидели то, что хотели видеть. Людская масса приветствовала Германика и неодобрительно шикала в сторону Тиберия. Из соседней палатки появилась Агриппина, держа за руку карапуза Калигулу, и направилась к принцепсу. Она почтительно раскланялась с Тиберием и представила ему сына. Однако при этом она повела глазами в сторону плебса, как бы говоря: "Видишь, кому отдает предпочтение народ?" — и губы ее надменно дрогнули. А шустрый мальчуган сверкнул на принцепса хитрыми глазками и неожиданно сильно дернул его за полу тоги, отчего тот вздрогнул. Стоявшие поблизости легионеры одобрили поведение бойкого мальчишки громким смехом, подхваченным и теми, кто ничего не видел и не знал причины этого оживления. Сенаторы из свиты принцепса злорадно заулыбались.
У Тиберия возникло чувство, будто над ним издеваются. Толпа постоянно ищет, а если не находит, выдумывает повод, чтобы выказать ему недоброжелательство. Его настроение испортилось. Он еще раз посмотрел на Агриппину, и ему вспомнились предостережения Августы и Сеяна относительно этой женщины. Она, поймав на себе взгляд принцепса, будто вся внутренне, психологически, ощетинилась и посмотрела на него в упор. "Убийца, ты и сам не вечен!" — прочитал Тиберий в ее глазах и на миг потупился. Когда же он вновь поднял взгляд, то ничего зловещего в лице невестки не обнаружил. "Притворство? — подумал он. — Или мне это показалось?"
А между тем все вокруг торжествовали. Народ радовался возвращению своего кумира, любовь к которому римляне как бы получили в наследство от Августа, открыто отдававшего предпочтение Германику перед Тиберием. Активно симпатизируя главному герою, простые люди также умилялись проявлениям добрых чувств в тронной семье. Друз улыбался Германику, Германик — Тиберию, Тиберий — Агриппине, Агриппина — всем и в то же время никому. В Рим пришел праздник.
Потом был триумф. В победном шествии везли картины, изображавшие пейзажи германских земель, лесов, рек, вели пленных, маршировали самодовольные легионеры. Но главным украшением колонны выглядел сам триумфатор и сопровождавшая его колесница, в которой стояли пятеро детей.
Плебс столь громко восхищался героем дня и его потомством, что Тиберию хотелось оглохнуть. Его первоначальная радость от встречи с близким родственником, приятным человеком, талантливым сподвижником в государственных делах с каждым часом, с каждым мгновеньем умирала. Ее ранили слова неумеренных похвал Германику, она увядала от восторженных взглядов, обращенных на молодого триумфатора, задыхалась в атмосфере чужой демонстративной любви. Все это казалось отобранным у него, Тиберия. В его чувствах не было зависти, которую приписывали ему окружающие. Он выиграл гораздо больше сражений и справил больше триумфов, чем кто-либо из тогдашних римлян. То, что происходило вокруг Германика, не затмевало славу Тиберия, но выглядело покушением на его власть, на дела, которые он совершил, и будущие планы, на саму его личность. Это походило не столько на триумф Германика, сколько на антитриумф Тиберия. "Плебс восхваляет его, чтобы унизить меня, — думал Тиберий. — Если бы не было меня, то и он остался бы рядовым легатом. На самом деле все это — не любовь к Германику, а оборотная сторона ненависти ко мне".
