— Посмотри на эту черноглазую красотку, Цезарь, — сказал Цезоний, приглашая принцепса в одну из боковых пещер, — она даже взглядом хватает ниже пояса так, что вскрикнешь!

Тиберий воззрился на слегка одетую девушку с огромной шапкой вьющихся волос и жгучим взглядом. Его сердце екнуло. Такой жадной, беспощадной красоты он еще не видел. Как потом выяснилось, Цезоний специально дразнил эту женщину эротическими зрелищами и любострастными звуками из соседних помещений в течение нескольких дней, но не давал удовлетворения.

— Это моя Фрина, — словно демонстрируя редкий экспонат, пояснил хозяин необычного музея, — она любительница экзотики и охотно пускает к себе гостей с черного хода, особенно если светлица уже занята.

— Покажи, куда! — повелел он, и Фрина показала.

— Очень стойко держит двойной удар! — продолжал Цезоний. — Прямо, как Юлий Цезарь под Алезией! Проверь ее сам, император, и там, и здесь. Победа принесет тебе истинный триумф наслаждения.

Тиберий стоял в замешательстве.

— Пробуй, смелее атакуй с фронта и тыла, как должно великому императору! А я пока займусь ее соседкой.

Фрина с кошачьей грацией выгнулась перед Тиберием в акробатической позе, и зов природы не оставил ему выбора, он послушно попробовал ее "и там, и здесь", и так, и эдак.

Выбравшись из пещеры на свободу, принцепс почувствовал настоятельную потребность свершить пару — тройку казней.

— Настолько много вокруг мерзостей, что даже не знаешь, какую предпочесть! — заметил он.

Цезоний воспринял эту остроту как поощрительный комплимент в свой адрес и удалился, чтобы придумать для правителя еще какую-нибудь пикантность.

Так, мечась от дурного к худшему, Тиберий провел остаток года. И тут он почувствовал себя на Капреях как в тюрьме. Этот, столь любимый им прежде остров, превратился в очаг порока, средоточие злобы и презрения к людям, как морального — в его душе, так и физического — в пытках осужденных и в оргиях у Цезония. Дальнейшее пребывание здесь стало невозможным. Он возжелал воли, наверное, не меньше, чем Друз, заточенный им в палатинское подземелье.

Тиберий решил возвратиться в Рим. Ему подумалось, что теперь, с устранением Сеяна, который намеренно портил его отношения со столицей, можно попытаться восстановить все, как было. После пережитого кошмара, прежняя жизнь на Палатине с дрязгами в сенате и шумихой на форуме показалась ему чистой и прекрасной, настоящей жизнью римского аристократа и политика.

Тиберий снарядил трирему, взял с собою Калигулу, Макрона, других лучших представителей своего двора и, не дожидаясь судоходного сезона, вышел в море. Проследовав до Лация, он высадился на берег и достиг окрестностей Рима.

Здесь был другой запах, другое небо, по-иному текло время, по-особому ощущалась жизнь, здесь была родина. Множество образов прошлого явилось Тиберию, наполнило собою иссушенную душу, и его чувства пришли в движение, как кровь в оттаявшем по весне теле некоторых видов животных. Теперь ему подумалось, что не все в его судьбе было плохо. Он достиг великих побед, изведал славу, и, возможно, потомки воздадут ему должное, оценят умелое, рациональное управление огромным государством!

Тиберия потянуло на форум. Ему захотелось взойти на Капитолий и вознести хвалу богам за то, что они воскресили в нем желание жить. Однако уже смеркалось, а у римлян не принято было затевать какие-либо начинания вечером. Он расположился на ночлег в одной из пригородных вилл, не скрывая от приближенных своего намерения утром вступить на мостовую великого города.

Полтора года принцепс не спал таким легким здоровым сном, как в ту ночь. Но этот сон вдруг оборвался тревожным пробуждением. Еще ничего не поняв, Тиберий испытал безотчетный ужас. Мгновенья такого страха достаточно, чтобы навсегда заболеть бессонницей. В следующий миг его всевидящие глаза полезли из орбит. Перед ложем стоял Калигула с кинжалом в руке и что-то беззвучно шептал. Тиберий уставился на него гипнотизирующим взором. В темноте Гай едва различал контуры ложа и тела на нем, он не мог видеть обращенных на него глаз своей жертвы, однако что-то в нем изменилось. Сколько-то мгновений он боролся с неведомым врагом, а потом задрожал и начал пятиться. У порога ночной гость будто опомнился и сделал угрожающее движение в сторону Тиберия, затем замахнулся кинжалом, словно хотел метнуть его, и в этот момент феноменальные глаза принцепса изменили ему. Все потонуло во мраке, но Тиберий был уверен, что Калигула ушел.

"Вот как, он решил войти в Рим уже принцепсом! — думал Тиберий, продолжая лежать без движения. — Но ему не удалось бы проникнуть сюда без ведома Макрона. Значит, они в сговоре! Выходит, я был слишком мягок и снисходителен, нужно затевать новую серию казней! Когда же в Риме не останется ни одного предателя! Сколько еще убийств нужно совершить, чтобы избавить Отечество от гангрены порока! О люди, как же вас любить и лелеять?"

Тут ему послышался шорох, а потом будто бы раздался вздох. Он прислушался, приподнялся с ложа, сверля теперь уже немощным взором безответную черноту ночи, потом успокоился и снова погрузился в размышления. Тиберий знал, что сейчас воля Калигулы подавлена, и в эту ночь он уже ничего не предпримет.

"Ничтожество, кем бы ты был без меня! — возмущался Тиберий, сжимая кулаки и грезя об очередной лавине разоблачений. — Любой из твоих старших братьев, дорвавшись до власти, первым делом сгноил бы тебя в тюремном подвале! И даже теперь я дважды спас тебя от обвинений, отмыл от грязи, в которую тебя успел затащить Сеян. О неблагодарная дрянь!"

Тиберий некоторое время предавался абстрактной тоске по утраченной людьми порядочности. Потом его сознание содрогнулось от грубо ворвавшейся, непричесанной, варварской мысли.

"А действительно ли Гай обязан испытывать ко мне благодарность? — озадачился Тиберий. — Как претендент в принцепсы — да, но как человек — ни в коем случае! Я оказался косвенным виновником смерти его отца, отправил в изгнание мать, убил одного брата и заточил в подземелье другого. Он вправе ненавидеть меня и мстить мне. Что привело его сегодня ко мне: низменное желание преступленьем захватить власть или праведная месть? Но в данном случае одно невозможно без другого. Как отвратителен этот мир! И я тоже не избежал ловушек порока…

Однако расправу с Агриппиной, Нероном и Друзом учинил Сеян, а я просто был введен в заблуждение! Но тогда почему же теперь я не хочу их освободить? Они опасны мне, и таковыми их сделал Сеян. Как ни прискорбно, но следует признать, что я оказался игрушкой коварного злодея. Однако поверит ли такому объяснению Гай? А Рим? А сам я? Я, который хитростью был равен Августу, а в коварстве уступал только матери, Ливии, стал слепым орудием в руках какого-то префекта? Сам я верю в это?"

Длинной выдалась для Тиберия ночь под стенами Рима, и покушение на его жизнь оказалось не худшим ее сюрпризом.

Тиберий полагал, что, раскрыв заговор Сеяна, в котором были замешаны почти все его друзья и приближенные, он опустился на самое дно людской природы, прошел все подземелья человеческой души, рассмотрел все язвы, изведал все нравственные болезни, испытал все страхи. Многоликое зло тогда окружило его плотным удушающим кольцом, но оно находилось вне его, и он победил. Теперь же черная пропасть разверзлась прямо в нем самом.

"Все, что делал Сеян, за исключением одного случая, было мне выгодно, — признавался Тиберий на суде своей совести. — Так, может быть, не он использовал меня, а я — его, только более тонко, в тайне от него, и от себя самого? Он угадывал мои мысли, но это были дурные мысли, и исполнял мои желания, но это были дурные желания. По сути он стал моим вторым "я", вобравшим в себя все худшее, что до тех пор скрывалось во мне. Благодаря ему я отделил, вынес из себя это худшее и, оказавшись таким образом очищенным от скверны, кичился своей порядочностью. Он творил гнусности, но это был тоже "я", и "я-хороший" знал о его преступлениях, но прикидывался недогадливым и мирился с происходящим; ведь расправлялись с моими врагами, убирали с пути моих соперников. Грубый двойник делал всю грязную работу, а я, отвернувшись, искоса брезгливо поглядывал на него и радовался, что я не он. Однако именно этот двойник был настоящим мною, потому что он действовал, а я только прятался за его спиною и мнил себя невинной жертвой всемирного порока!