В Риме маниакальная обличительная активность сенаторов привела ко второй волне судебных расправ. Выяснилось, что многие из тех, кто участвовал в подавлении заговора, планировали при малейшем осложнении обстановки переметнуться к Сеяну. Теперь их обвиняли в этой двойной игре, и снова свершались казни, а состояния приговоренных переходили к доносчикам. У каждого казненного оставались друзья и родственники. Они тоже оказывались под подозрением. Но главным обличающим фактором по-прежнему являлся какой-нибудь контакт с Сеяном. Самого префекта уже давно не было в живых, а его имя все еще тянуло людей в могилу следом за своим носителем. Погиб и его старший сын.

До Тиберия доходили слухи о творящихся в столице безобразиях. Его возмущала спекуляция доносчиков на заговоре. У него сложилось впечатление, что оставшиеся в живых гораздо хуже казненных, а судьи виновнее самих осужденных.

Гнев принцепса оказался столь силен, что он выздоровел и сам занялся расследованием преступлений своих подданных. К нему на остров доставляли лиц, либо уже осужденных сенатом, либо затребованных им персонально. Он проводил дознания, выносил окончательный приговор и тут же приводил его в исполнение. Приговоренных сбрасывали со скалы, а у ее подножия матросы для страховки дробили их тела баграми и веслами.

Здесь, вдали от форума, Тиберий впервые позволил себе отойти от римских процедурных форм и творить расправу по собственному произволу. Наконец-то он из принцепса превратился в тирана. Никто открыто не упрекал его в этом, а заочно равно осуждали за все без разбора. Придворные вельможи и вовсе поощряли его похвалами за "принципиальность и решительность", а глаза Калигулы вожделенно пламенели при виде пыток и казней. Обнаружив эту заинтересованность наследника, Тиберий зло сказал: "Я вскармливаю ехидну для римского народа и Фаэтона для всего земного круга! Он живет на погибель всем и самому себе!" Многие услышали эти слова, но прикинулись глухими.

Тем не менее, принцепс произвел Гая в понтифики, а затем и в авгуры. Так Калигула стал жрецом самых почтенных коллегий, но, видимо, это приблизило его не к тем богам, к каким следовало. В том же году правитель женил наследника на Юнии Клавдилле, дочери знатного Марка Юния Силана. Правда, та впоследствии скончалась при родах.

У Тиберия уже не было иллюзий относительно Гая, но он представлялся ему меньшим негодяем, чем Друз, да к тому же лояльным к нему самому. Увы, других претендентов на роль преемника не имелось. Тиберий Гемелл был еще ребенком, да принцепс и не хотел даже смотреть на него, страшась узреть в мальчике, носящем его имя, черты Сеяна. "Счастлив Приам, переживший всех своих близких!" — восклицал Тиберий и продолжал продвигать к трону Калигулу.

У принцепса не осталось иллюзий не только в отношении наследников, у него вообще не осталось иллюзий. В порочном обществе иллюзии заменяют надежды, и жизнь без них невозможна. Единственным отношением Тиберия к миру теперь была ненависть. Он отводил душу или то, что от нее осталось, в бесконечных расследованиях. Поскольку все лицемерили, а Тиберий имел чутье на ложь, он подвергал допрашиваемых пыткам и со злорадством вырывал у них правду. Постепенно он вошел во вкус и даже придумал новые разновидности издевательств и пыток. Терзаясь душевными муками, он упивался физическими мученьями своих жертв.

Однако, когда кто-то честно признался, что искал дружбы Сеяна, поскольку считал его выдающимся человеком ввиду оказываемого ему доверия со стороны принцепса и сената, но прекратил дружеские отношения, едва узнав о заговоре, Тиберий тут же оставил этого человека в покое.

Зато он был беспощаден к сенатору преторского ранга Пакониану, который по указанию Сеяна пытался завлечь Калигулу в западню, чтобы разделаться с ним, как с Друзом и Нероном. Тиберий написал в Рим гневное письмо с требованием привлечь Пакониана к ответу за гнусную провокацию. Сенаторы с удовлетворением поддержали принцепса, поскольку многие из них пострадали от доносов Пакониана, однако тот ушел от возмездия, выступив с новым иском. На этот раз он пролил яд своих речей на другого известного доносчика. В столице грянула новая война.

Впрочем, беспримерное сражение с пособниками Сеяна, как реальными, так и мнимыми, не затихало. Обличительные речи гремели над пораженным страхом городом с рассвета до заката, а в ночной тишине замышлялись следующие обвинения. Охваченные вернопод-данническим экстазом нобили ударили праведным гневом по статуям давно осужденной и казненной Ливиллы, было проклято ее имя. Оказались под судом и многие любовники знатной матроны. Как выяснилось, при жгучей страсти Ливиллы к Сеяну, ее большого сердца хватало и на других. Правда, возник диспут, стоит ли в этих любовниках видеть помощников злодея или же, наоборот, воспринимать их как конкурентов, и в этом случае считать борцами с мятежом.

Гораздо большего единодушия аристократы добились в осуждении малолетних детей Сеяна. Когда этих "государственных преступников" вели в подземелье тюрьмы для приведения в исполнение смертного приговора, мальчик едва понимал, что с ними происходит, а девочка смотрела на могучих преторианцев круглыми глазами и просила постигать ее розгами, если она в чем-то провинилась, и на всякий случай заверяла их, что больше так делать не будет. Обычаем не позволялось казнить девственниц. Однако находчивый палач изнасиловал девочку, а уже потом с полным правом удушил ее. Детские трупы были выброшены на Гемонии и гнили на этой зловещей лестнице в назидание гражданам. Апиката тоже увидела это зрелище и покончила с собою.

Рим достойно состязался с принцепсом в жестокости. Трудно было кого-то заподозрить в любви или снисхождении к ближнему своему.

С каждым днем Тиберий все сильнее ненавидел людей. В ходе допросов ему приходилось погружаться в зловоние человеческой грязи с головою. На нем не осталось ни одного чистого места. Он задыхался и искал возможности отмыться от скверны в потоках крови. Казни следовали одна за другой. Однажды Тиберий, не разобравшись, велел подвергнуть пытке гостя с Родоса, которого сам же и пригласил как давнего знакомца. Когда выявилась ошибка, он приказал казнить несчастного, чтобы скрыть следы невольного преступления. "Все они того стоят!" — прорычал при этом Тиберий. А потом, ночью, он вскрикивал во сне и стонал: "Когда же найдется палач и для меня!"

Свободные от допросов и казней часы оборачивались пыткой для него самого. Он оказывался один на один с чудовищной, необъятной ненавистью ко всему человечеству и становился ее жертвой. Тогда его манил крутой обрыв, но, взглянув на Калигулу, Макрона и других, кто готовился сменить его у власти, он понимал, что должен жить. Тут к нему подкатывался округлый и весь лоснящийся от удовольствия Тит Цезоний. Он приглашал призадумавшегося принцепса в свои дворцы любви и в подземное царство страсти, где любовные затеи почти не отличались от процедур истязаний преступников.

Все чрезмерное порочно. Тиберий упивался красотою до ощущения приторности, пресыщался наслаждением до тошноты, когда вожделенные цветы женских прелестей превращались в алчных тарантулов, высасывающих из него последние силы. Истомив принцепса ласками своих красоток, придворный Купидон вел его в специально оборудованные гроты, где ему предстояло познать изнанку страсти. Даже вход в главную пещеру был оформлен в виде огромной распахнувшейся женщины, призывающей мужчину жадным зевом. Когда Тиберий входил в эту "женщину" вслед за Цезонием, на него упало несколько капель ароматной жидкости.

— Она тебя уже хочет, Цезарь! — объявил довольный своей выдумкой распорядитель наслаждений.

Далее они прошли мимо нескольких ниш, в которых при свете факелов в импровизированном танце свершали акт юноши и девушки, мужчины и женщины, девушки и старики, уроды и красавицы, красавцы и уроды. Тут были представлены все сочетания пар, троек и групп, соответствующие вкусам деградирующего общества, которые демонстрировали весь арсенал техники половых извращений, призванный осквернить любовь и унизить человека.