В очередной раз выглянув на палубу, он подспудно удивился царящей вокруг темноте, нарушаемой лишь бортовыми огнями и фонарями в шлюпках, всё также движущихся впереди корабля. Ему казалось, что прошло не больше трёх часов, но уже настала глубокая ночь, и вымотанные матросы спали прямо возле шпиля, под ногами сменивших их товарищей. Только теперь он заметил, что невыносимый дневной зной ушёл, сменившись прохладой. В углу каюты, свернувшись клубочком на полу, спал Синчи. Хелмегерд одел Марию в запасную рубашку, поднял её, лёгкую, как пушинка, на руки и вынес на палубу в надежде, что на свежем воздухе ей станет легче. Она громко застонала, когда он бережно опустил её на тёплые доски, устроив её голову у себя на коленях, и он мысленно обругал себя — надо было подстелить хоть старый парус.

Из тьмы вынырнул Пит, сел рядом, протянул Хелмегерду трубку.

— Как она? — спросил тихо. Он только покачал головой, затягиваясь до боли в груди, но тут Мария зашевелилась, и он склонился над ней.

— Мартин… — разобрал он еле слышное. — Я люблю тебя…

Он выронил трубку, обхватил её голову, прижал к себе, и рвущая боль ударила изнутри, будто хлыстом. Хотелось завыть волком, бить палубу кулаками, зубами изодрать бесполезные паруса, орать, призывая шторм… «Акула» уже заходила бы в порт Парамарибо, если бы не…

Когда он нечеловеческим усилием сумел вдохнуть и проморгался, старпома рядом уже не было, на шпиле грохотали цепи, и доносилась с бака негромкая угрюмая песня матросов. Мария затихла, и только бьющаяся под его рукой жилка на шее показывала, что в ней ещё теплится жизнь. Он снова и снова пытался напоить её, но её рвало, лишь только капля жидкости попадала в рот, и он отступился.

На холодном красном рассвете она начала бредить — мотала головой, загребала руками и ногами, стонала и всхлипывала, и всё звала чёрную овечку, и Хелмегерд гладил её по пышущей огнём голове, по лицу, по рукам, стараясь хоть немного смягчить эту муку. Потом безжалостное солнце поднялось над гладким, равнодушным морем, и на палубе стало жарко, и он, шатаясь, унёс её обратно в каюту, и она заметалась по жёсткой койке. Вновь прибежал Синчи со своим парусом, и вновь Хелмегерд стал протирать её тело ромом, и вновь и вновь грохотали в клюзе верповые цепи и пели и ругались наверху матросы, топая вокруг шпиля. Всё плясало и кружилось у него перед глазами, каюта раскачивалась, стены и пол менялись местами, руки тряслись, как у дряхлого старика, но он упорно опускал лоскут в кружку с ромом, сжимал его пальцами и водил по её горячему лбу, по груди, по рукам, которые лишь прошлой ночью обнимали его.

Хелмегерд не сразу заметил, что Мария больше не мечется и не стонет, потянулся, дрожа, приложить руку к шее, и тут она резко, глубоко вдохнула, потом ещё раз, ещё… Сознание вернулось к нему. Он сгрёб за шкирку мальчишку и швырнул его, как щенка, к двери, прорычав:

— Пошёл вон!

Взгляд вдруг упал на её пальцы, начавшие быстро-быстро перебирать подол рубашки, и он, не думая, схватил её, прижал к себе, тяжёлую, мокрую, горячую, а она дышала всё резче и резче, мучительно, со свистом, хватая ртом воздух, и все краски покинули её лицо, оставив только восковую бледность. Вдох (возьми меня на корабль, Мартин), выдох (смотри скорей, какую ракушку я нашла), вдох (нас волны качали в своей колыбели), выдох (тихо, тихо, я здесь, я с тобой), вдох (Мартин, я люблю тебя)…

Выдоха не было. Мария вздрогнула и стала тяжёлой и неловкой на руках, комкавшие подол пальцы соскользнули вниз, гримаса боли и страха разгладилась на остром лице. Хелмегерд смотрел на неё, не шевелясь, не отрывая взгляда, вбирая глазами милые черты, а в голове звучал и звучал её голос, весёлый, живой.

Из угла раздался сдавленный всхлип, и он, вздрогнув, вышел из своего странного оцепенения, и тут же слух уловил, как в кубрике старпом будит спящих матросов — менять гребцов.

Медленно, осторожно Хелмегерд уложил Марию на койку, провёл по её лицу дрожащей рукой, закрывая глаза, поднялся на чужие, непослушные ноги, сделал шаг к двери, перешагнул съёжившегося Синчи, поднялся по трапу, шатаясь от одной стены к другой, и яркий свет солнца ослепил его. Хватит, собрался крикнуть он, кончайте работу, но тут захлопали, загудели паруса, вздрогнули высокие мачты, и в следующий миг в лицо ему ударил сильный, порывистый северный ветер. Палуба подпрыгнула и понеслась на него, в глазах померкло, и мир перестал быть.

Комментарий к Путь

[1] Т.е. повёрнутыми так, чтобы прижиматься к стеньге, за счёт чего судно не движется вперёд

[2] Реальное моряцкое суеверие

[3] Копчёное мясо (индейское блюдо). Отсюда “буканьер”, неточный синоним к слову “пират”

[4] Уменьшение площади паруса путём притягивания его части специальными тросами к рею

[5] Вспомогательные якоря

[6] Речь идёт о верповании - способе передвижения корабля, когда на шлюпках отвозят верпы на расстояние около кабельтова, сбрасывают на дно, а затем к ним за счёт выбирания якорных цепей путём вращения шпиля подтягивается корабль. Обычно верпование используется для съёма судна с мели или выхода с рейда, т.е. для движения очень недалеко и недолго.

========== Остров ==========

Не хватит всей силы стихии, чтоб обратить время вспять.

Всё, что далось мне свыше когда-то, но только лишь, чтоб затем отнять.

И все пути, что избрал однажды, вели всегда лишь к глухой стене.

Туман рассеется с приходом ночи, и я один во тьме.

Abyssphere — Один во тьме

Огромный клубок чёрных туч нёсся по небу стремительно и неотвратимо, как перекати-поле в пампе, ветер голодным зверем завывал в сплетении тросов, заставляя мачты тяжко стонать, волны раскачивали бригантину, забираясь когтистыми лапами всё выше, стараясь пустить её на дно. Хелмегерд не выпускал новую трубку изо рта, меряя шагами полубак и чутко прислушиваясь к плеску и ударам по днищу. С минуты на минуту впереди, в рассветной туманной хмари, должен был показаться Остров.

Его глаза с возрастом не потеряли своей орлиной остроты, но Остров он увидел не глазами. За миг до того, как закричал Синчи на марсе, все его чувства будто обострились, стали восприимчивее в сотню раз, и всем своим существом Хелмегерд ощутил — вот. Вот он, клочок суши, затерянный в океане, где он оставил часть своей души и с которым с тех пор был связан незримыми нитями. Десять лет ему казалось, что нет такой земли, которая бы тянула его к себе, но сейчас все эти тончайшие нити натянулись, звеня пронзительной мелодией, будя в нём и негу, и муку, настойчиво зовя вперёд. Ему открылось вдруг, что он готовится совершить паломничество — паломничество к святыне, созданной своими руками.

Когда раздался пронзительный крик «Скалы! Скалы!», Хелмегерд уже поднимался на квартердек. Свирепые клыки торчали здесь из-под водной толщи, скалясь на хрупкое деревянное днище корабля, подстерегая беспечную добычу. Как в услышанной в детстве сказке, подумалось вдруг, — надо призвать на помощь все свои силы и с честью выдержать опасные испытания, чтобы добраться до заветного места. На этом пути он не доверил бы штурвал никому. Даже Зюйду, превосходному рулевому, благодаря которому «Мария» вышла победительницей из многих сражений, лавируя так, чтобы ловчее нанести пушечный удар и успеть уклониться от встречного.

По команде Хелмегерда трое матросов живо брали рифы на бизани[1], накрепко завязывая штерты[2] под гиком. Десяток других, взобравшись по вантам, убирали паруса на фок-мачте. Эта работа, как и всякая, требующая предельных усилий сразу многих членов команды, немыслима была без шэнти, этой вечной помощницы моряка. Стоящий внизу Пит зычно запевал:

Глядь вперёд, глядь назад,

Глядь, чтоб ветер не утих!

Ему откликался с мачты дружный хор. Моряки упирались ногами в перты[3] и слаженно тянули гитовы и гордени, навалившись грудью на рей и горланя:

Норд-ост! Зюйд-вест! Так шли по морю мы!

Вместе с дыханием кончалось и усилие, команда расслабляла готовые, кажется, вот-вот лопнуть мышцы и переводила дух, пока старпом пел, а скорее, орал снизу: