Газеты перестали печатать портреты Квачи и восхвалять его.

Ганус выразил Квачи резкое недовольство, а его красавица же­на прикинулась больной и вдруг сделалась настолько неприступной, что даже не впустила Квачи в опочивальню.

Гинц рычал и показывал зубы — биржа уплывала у него из рук.

Таню потянуло куда-то в сторону.

И Елена дулась и хмурилась.

Квачи призадумался. Очень призадумался: похоже на то, что сы­нок Силибистро идет ко дну.

Но его не так-то легко было потопить.

Однажды он собрался с силами, поднатужился и произвел на свет маленькую комбинацию.

— Ладно, теперь я знаю что делать! Бесо, поди сюда!

Усадил возле себя верного Бесо и шепнул ему на ухо всего слов двадцать, не больше.

— Ясно... Понял...— кивнул смышленый Бесо.— Сейчас же иду — есть такой человек...

Пошел к одному бездомному, из бывших студентов, и спросил:

— Хочешь поесть и хорошо выпить?

Бывший студент уже был под мухой, стал божиться:

— Ей-богу, три дня ни капли в рот не брал! Вот те крест!

Завалились в трактир и выпили. Когда бродяжка-"студент" хорошенько набрался и устал нести околесную, Бесо спросил:

— Хочешь заработать сотню?

— Господи! Да ради сотенной я хоть сейчас в Неву брошусь!

— Дело будет проще. Ты мог бы два раза пальнуть из револьве­ра в воздух?

— Да хоть из пушки!..

— Отлично. Вот двадцать рублей. Остальные получишь потом. А теперь следуй за мной!

Отвел бродяжку на квартиру к Квачи и сказал:

— Вот тебе белье и одежда. Вот ванная. Перво-наперво — вы­мойся, смени белье и хорошенько выспись... Остальное — после... — Потом зашел к Квачи и доложил: — У меня все готово.

Квачи тут же взялся за телефон:

— Святой отец, вдова Лохтина целый месяц слезно умоляет... Смилуйтесь, съездите к ней... Да, нынче же вечером... Что? Уверяю вас, никакой опасности. Сейчас же вышлю свою разведку... Добро буду у вас через час...

Поздно ночью Григорий и Квачи вышли от Лохтиной и сели в ко­ляску. Зацокали копыта, коляска покатилась и свернула в глухую безлюдную улицу. В темноте возникли два силуэта, и в это же мгно­вение грянули два выстрела.

Квачи стремглав выскочил из кареты:

— Стой! Стой, говорю, не то буду стрелять!

Одна из теней остановилась. Квачи три раза кряду выстрелил в нее, и когда та упала, наклонился и выстрелил еще раз.

Затем вернулся, впрыгнул в коляску и расправил плечи:

— Пошел!..

Через час множество вельмож поздравляли Распутина со спасе­нием и выражали Квачи глубочайшую благодарность.

Явился начальник полиции, предъявил паспорт убитого, рявк­нул:

— Мы знаем этого мерзавца. Известный террорист. Наконец-то от него избавились!

Когда потерявшийся с перепугу Григорий окончательно пришел в себя, он, как медведь, сграбастал Квачи и забормотал, всхлипы­вая:

— Аполончик, ты подарил мне жизнь... Как тебя, друже, отбла­годарить. Проси, чего пожалаешь!..

Квачи сполна воспользовался мгновеньем.

— Хорошо... Хорошо... Всенепременно! — бубнил святой, хлю­пая носом. — Послезавтра же пойдем к папеньке и маменьке... Позд­равим с возвращением из Крыма и заодно дело обговорим. Дай еще разок прижму тебя к сердцу...

К вечеру телефон Квачи устал и охрип. Казалось, весь Петербург узнал, что ждет его через день.

Сказ о прыжке на высочайшую ступень

Сверкающий поезд, пыхтя и отдуваясь, подошел к Царскосель­скому вокзалу. Перрон и площадь запестрели мундирами.

Гришка и Квачи едва успевали отвечать на поклоны.

Вооруженный до зубов Джалил сверкал глазами и ворчал:

— Вах-вах-вах! Есили весь этот чалавек к падишах пойдет, ло­шадь не хватит!

В ландо и автомобилях с золочеными гербами расселись минист­ры, сенаторы и придворные.

Гришка плюнул на автомобиль:

— Фу, бесовская штука! Чертов кусов! В жисть не сяду туда! Эй ты, попугайчик, давай сюда хфайтон!

Сели, откинулись на подушки, и под топот копыт, покатили ко дворцу.

На широкой мраморной лестнице у входа толпятся придворные: кавалергарды, камер-юнкеры, камер-пажи, камергеры, шталмейсте­ры.

Комендант дворца генерал Воейков выслушивает тихие указа­ния министра двора и отдает соответствующие распоряжения.

Гришка и Квачи вошли во дворец.

Квачи окинул взглядом огромный зал, и в глазах у него запест­рело: хрусталь, бронза, мрамор, золото, серебро, шелка, гобелены, картины и скульптуры — все влекло взор и восхищало.

Вельможи в расшитых золотом мундирах стояли, как изваяния. Эти живые статуи с лентами через плечо сверкали крестами и звез­дами из драгоценных камней.

При виде Гришки головы их низко склонялись, на лицах отпеча­тывались улыбки, после чего они опять каменели и оледеневали.

Тут каждому отведено его место, и все-таки каждый стремится высунуться хоть на пядь, чтобы себя показать, да и на других гля­нуть свысока.

— Што, Аполончик, небось ндравится? Глаза лупаешь? Ничаво, держись за мине, вывезу! — подбодрил Гришка смущенного Квачи.

Открылась одна из дверей.

— Их величества государь-император и государыня-императрица!

Гвардейская стража обнажила шпаги, военные, отдавая честь, вскинули руку к виску, остальные склонились в низком поклоне.

В дверях показались царь с царицей и наследник: посередине шел царь, слева от него шествовала царица, справа вели малолетнего царевича Алексея, за которым следовал воспитатель—дядька матрос Деревенько. Царская чета была одета скромно, что чрезвычайно по­разило Квачи. Все трое, улыбаясь, раскланивались.

Вдруг случилось нечто непонятное: откуда-то повыскакивали юродивые и убогие калеки в лохмотьях — горбатые, кривые, колче­ногие и, кривляясь, визжа, неся бред и околесицу, бросились за госу­дарем и государыней.

Гришка шепнул:

— А, юродивые, блаженные черти! Опережать хотят? Нет, шаг лишь! Аполончик, при за мной! Да не зевай! Чего рот-то разинул?

И в ту же минуту сорвался с места и потащил за собой Квачи.

Царь с царицею остановились и, согласно старинному обычаю, низко поклонились всем этим божьим людям — немым, юродивым, шутам и блаженным. Затем улыбнулись им и обласкали.

Окаменевшие живые статуи умильно улыбались, хотя многие из них ненавидели и этот древний обряд и этих убогих, отнимавших у них минуты общения с их величествами.

Церемонемейстер знал свое дело: как только государь с госуда­рыней удалились, он, с улыбкой раскинув руки, остановил юродивых и оттеснил к выходу. Гришке же и Квачи почтительно поклонился и открыл перед ними золоченую дверь.

Гришка схватил Квачи за руку и втащил в ту самую комнату, где скрылась царская семья.

— Святой отец!

— Мои миленькаи! Мама! Папа! Алеша!

Обнялись крепко-крепко и долго лобзали друг друга.

— Вот миленькаи-то возрадовали мине и Боха! Как ездили-то? А мама здорова, Алеша тоже. А ты, Николаша, маленько того!.. Дай Бох! Дай-то Бох!.. А я вот маво хранителя и спасителя князя Аполончика привез показать. Ха-арош, о-о, как хорош! А как молится- то круто, как молится-то прытко! Его надоти ласкать, миленькаи, так хочу я! Да, я! Да! — потом обернулся к наследнику:— Алеша, подь до миня! — посадил царевича на колено, обнял и пощекотал, посмеялся и рассмешил.

Государь и государыня подали Квачи руку и горячо поблагода­рили за спасение святого Григория.

Квачи почтительнейше поцеловал обоим руку.

Николай улыбался так, словно испытывал неловкость.

— Ваша фамилия, князь?

Квачи собрался с духом:

— Квачантирадзе, государь!

— Что происходит на Кавказе?

— Была большая смута, государь. И среди нас появились послан­цы нечистой силы. Но мы, твои верноподданные, не устрашились, сразились с ними и одолели...

И Квачи описал государю и государыне свои деяния: и про бом­бу, и про обстрел, и про отравление, но — благодаренье Всевышне­му! — провидение сохранило ему жизнь, дабы еще раз испытать на преданность престолу и России.