По состоянию на октябрь 1921 года бюджет Веймарской республики находился в плачевном состоянии. Расходная его часть (включая платежи по репарациям и расходы на анонсированное повышение зарплат) составляла 113 миллиардов марок, доходная – менее 90 миллиардов. При этом следует учитывать, что рассчитаны эти цифры были, исходя из курса золотой марки в 13 бумажных марок (напомню, что репарации рассчитывались именно в золотых марках), а реальный курс к тому времени был уже на уровне 22 к 1. В результате одни только выплаты союзникам (текущий платеж по репарациям плюс оккупационные расходы) уже оказывались примерно равны всей сумме реальных доходов бюджета (и это при условии высокой собираемости налогов, что представлялось крайне сомнительным). Понятно было, что следующий платеж по репарациям похоронит данный бюджет окончательно и вызовет новое падение марки.
Правительство доктора Вирта отчаянно балансировало на грани. 17 октября пришли новости о решении Лиги Наций по разделу Верхней Силезии между Германией и Польшей (это при том, что в провинции уже прошел плебисцит, на котором большинство жителей высказалось за то, чтобы остаться в составе Германии). Решение вызвало бурю возмущения и правительство подало в отставку. Однако уже 26 числа Вирт был вынужден вернуться во главе нового правительства, которому пришлось принять силезский ультиматум (лишь зафиксировав свой письменный протест для будущих поколений). Курс марки мгновенно упал до 600 за фунт, и продолжал неуклонно снижаться. Через месяц за фунт давали уже 1040 марок, а еще через месяц – все 1300… Наступающий год не предвещал ничего хорошего – к февралю германскому правительству предстояло найти где-то еще 500 млн золотых марок для выплаты следующего транша репараций. В противном случае на горизонте снова начинала маячить угроза занятия французами Рура… Правительство снова обратилось за помощью к английским банкам, но их ответ был неутешительным. Прежде чем вести речь о выдаче новых кредитов, англичане потребовали, во-первых, навести порядок в государственных финансах (хотя бы сбалансировать бюджет), а во-вторых – достичь какого-то приемлемого соглашения с французами. То и другое было в той ситуации абсолютной утопией. Тем не менее, начавшийся в Лондоне в декабре очередной раунд англо-французской конференции дал немцам небольшой лучик надежды – потому что вскоре после его открытия стороны сделали совместное заявление, в котором признали предстоящий февральский транш нереалистичным. Этого хватило, чтобы марка откачнулась назад к уровню 751.
Тем не менее, надо понимать, что вздох облегчения был весьма относительным. Колебания марки чуть вверх или чуть вниз могли огорчать или радовать политиков и финансистов. У простых немцев был куда более наглядный и насущный индикатор состояния экономики – уровень цен. За прошедшие восемь лет (с 1913 года) цена ржаного хлеба выросла в 13 раз, говядины – в 17, сахара, молока, свинины и картофеля – в среднем в 25, сливочного масла – в 33. И это были официальные цены, в реальности все это можно было купить лишь где-то на треть дороже. Причем примерно 30 % этого роста цен приходилось на последние два месяца 1921-го. Понятно, что в такой ситуации правительство было даже больше обеспокоено опасностью народных волнений, чем назревающим дефолтом. Правящая верхушка и олигархи-промышленники безостановочно искали врага, которого можно было бы назначить ответственным в глазах народа. Виновными назначались то коварные происки зарубежных врагов, то более или менее анонимные «спекулянты» внутри Германии (стремление тех, у кого хоть какие-то деньги водились, потратить их поскорее лишь добавляло остроты к массовому недовольству и ощущению, что кто-то жиреет, пока простые немцы голодают – в Баварии даже попытались принять закон против обжорства).
Между тем, столь обнадежившая было Германию Лондонская конференция завершилась без особых результатов. Вопрос о репарациях отложили на после Нового года, когда была назначена еще одна конференция – в Каннах. Каннская конференция в итоге постановила предоставить Германии мораторий на репарационные выплаты сроком на два месяца (январь и февраль 1922 года), но после завершения этого периода обязать немцев выплачивать по 31 млн золотых марок каждые 10 дней. На этом фоне марка опять начала падать, достигнув в конце января показателя в 850 марок за 1 фунт.
По сути, Германия продолжала неудержимо сползать по скользкому склону к краю пропасти. Она отчаянно брыкалась, цеплялась за каждую кочку, иногда ей удавалось немного притормозить или даже вернуться на шаг-другой назад – но любое облегчение оказывалось недолговечным, очень скоро скольжение возобновлялось. Соседи наблюдали за конвульсиями Германии – некоторые с брезгливым любопытством, другие даже с чем-то похожим на сочувствие, хотя немцам от этого было не легче. Те же англичане, к примеру, смотрели на германские проблемы с гораздо большим снисхождением, чем французы – но при этом они были совершенно не готовы портить отношения со своими ближайшими союзниками, чтобы облегчить участь вчерашнего врага. Французы же просто пылали жаждой мести – особенно это стало заметно после того, как их премьер-министром стал Пуанкаре, уроженец Лотарингии, люто ненавидевший немцев и все немецкое. На конференциях с немецкими делегациями обращались как с отбросами – по сути, их вызывали лишь для того, чтобы поставить в известность о принятых решениях, все основные дискуссии союзники по-прежнему вели исключительно между собой. Справедливости ради надо отметить, что их поведение не во всем было таким уж злонамеренным «вредительством» – то, что мы говорили ранее о тотальном непонимании механизмов инфляции, относилось и к союзникам в не меньшей степени, чем к самим немцам. Англичане и французы часто попросту не понимали до конца, какое воздействие их требования оказывали на гибнущую экономику Германии. Впрочем, по крайней мере французам в любом случае было бы все равно.
Тем временем, экономическая ситуация продолжала усугубляться. Предоставленный мораторий истек в конце февраля, после чего Германия столкнулась с необходимостью производить платежи теперь уже три раза в месяц, и неуклонное падение марки возобновилось. В апреле произошел небольшой обратный отскок – в связи с надеждами, которые немецкие финансисты возлагали на Генуэзскую конференцию, назначенную на этот месяц. Надежды не оправдались – Генуя для немцев ознаменовалась лишь подписанием параллельного германо-советского договора в Рапалло, но для немецкой экономики в тот момент этот договор важной роли не сыграл.
Теперь для значительной части населения Германии реальностью стала не только инфляция, но и бедность. Заработная плата в абсолютном выражении теоретически тоже увеличивалась – но к началу 1922 года стало заметно, что цены на многие продукты питания (и, например, уголь, необходимый для отопления) растут опережающими темпами. Исследование, проведенное во Франкфурте-на-Майне в феврале 1922 года, показало, что все проживавшие там дети – всех без исключения социальных классов – отставали в своем физическом и умственном развитии в среднем на два года от нормы. Сказывался дефицит необходимых для здорового развития продуктов – в первую очередь молока (в зимнее время его вообще получали только больные). Тем не менее, номинальный рост зарплат немцев вызывал у широкой публики в соседних странах ощущение, что в Германии все не так уж и плохо, что германское правительство сознательно сгущает краски, даже – что имеет место колоссальных масштабов надувательство, в котором участвуют десятки миллионов людей, с целью побудить союзников смягчить справедливо наложенные санкции. Статьи такого содержания регулярно выходили в центральной печати – например, в лондонской «Таймс» в апреле 1922 года. Простым французам или англичанам было трудно понять, что увеличение заработной платы в абсолютных цифрах может отнюдь не означать роста благосостояния, что последнее может определяться не только простым количеством денег на руках, но и их покупательной способностью. Разумеется, в странах-победительницах за время войны также имела место инфляция – но масштабы ее были существенно ниже немецких (в 2-3 раза), и такой рост цен можно было объяснить военными тяготами, дефицитом и разрухой. Между тем, в Германии нарастали настроения всеобщего отчаяния и безнадежности (отмечалось, в частности, резко возросшее число самоубийств), а конца и края бедам еще не было видно.
